Ватутин
Шрифт:
Вот она — эта кровать, застланная серым ворсистым одеялом; подушка в белой наволочке лежит ровненько. Как дорого бы он сейчас дал, чтобы не видеть этой отрешенной аккуратности!
— Татьяна! — Он выглянул в коридор: — От Вити есть письма?..
— Посмотри на этажерке!
Легко сказать, посмотри на этажерке. Да разве в этой груде старых тетрадей и порванных учебников что-нибудь найдешь. Случайно раскрыл одну из тетрадей, увидел жирную тройку, написанную красным карандашом, и в сердцах захлопнул. Нет, девица, видно, отбивается от рук. С ней
Как всегда удачливый, Семенчук острым взглядом прощупал все закоулки этажерки и первым заметил на верхней полке, под пустой фаянсовой вазой для цветов, синеватый конверт.
Ватутин вынул из конверта вчетверо сложенный листок, исписанный детскими каракулями, и долго вчитывался в слова, с трудом их разбирая. Виктор писал из лесной школы, что уже начал ходить без костылей, но воспитательница Мария Гавриловна не разрешает ему долго играть с ребятами.
У мальчика туберкулез ног. А началось все с обычной простуды. Всегда, когда Ватутин думал о Викторе, его не покидало ощущение вины, словно в чем-то он не до конца исполнил свой отцовский долг.
— Такие-то вот дела, Семенчук! — проговорил он, вкладывая письмо в конверт. — Наука-то наша во многом еще мало разбирается, — и пальцем тихонько подозвал его к себе. — На сколько приехали, спрашивала?
— Интересовалась.
— А ты что ответил?
Руки Семенчука сделали округлое движение, словно он пальцами ощупывал шар.
— Сказал, что по усмотрению командования.
Ватутин кашлянул. Его всегда удивляла в Семенчуке хватка профессионального адъютанта, вот уж не скажет лишнего слова.
— Поедем на рассвете! Пока молчи, а то опять попадет.
Лицо Семенчука мгновенно приняло бесстрастное выражение. Может быть, у него в Москве были какие-то свои, личные дела, и он рассчитывал на несколько дней, но тут же привычно подчинился обстоятельствам.
— Если тебе нужно, иди, — сказал Ватутин, угадав, что Семенчук из деликатности о чем-то умалчивает, — и забирай машину…
— К каким часам приехать? — деловито спросил Семенчук.
— В шесть ноль-ноль — у подъезда!
У всех свои дела. Татьяна Романовна не стала его удерживать. Через минуту Семенчук, стремительно накинув шинель, уже сбегал по ступенькам лестницы.
— Ну, Татьяна, — сказал Ватутин, входя в кухню, — ты что-то мне редко писать стала!
— Да и ты не очень часто пишешь, — улыбнулась она. — Где будем обедать? В столовой?
— Сядем здесь! — Ватутин примостился к небольшому кухонному столику, покрытому старой рыжеватой клеенкой в подпалинах от горячего чайника. — Давненько домашней лапши не ел. — Он втянул носом запах супа. — Как же быть с Витькой? — спросил он, следя за тем, как Татьяна разливает лапшу по тарелкам.
— Нарежь хлеба! — сказала Татьяна.
Ватутин нагнулся к столику, раскрыл дверцы, достал большую белую кастрюлю, в которой хранился хлеб, плотно прикрытый крышкой, чтобы не высыхал, и, взяв с полки кухонный нож, стал нарезать аккуратные ломтики.
Татьяна поставила
— А ты? — спросил Ватутин.
— Ешь, ешь, — сказала Татьяна, — а рюмочку налить?
— И рюмочку!..
Она поставила перед собой тарелку и налила по рюмочке из бутылки, которую принесла из столовой, и они выпили, чокнувшись, как полагается, а Ватутин, хлебнув лапши, блаженно улыбнулся.
А потом постепенно завязался разговор о Викторе, о Ленке, которая хоть и старается, но в школе у нее не все ладится, о стариках, которые застряли в деревне Чепухино, у немцев, и судьба их до сих пор неизвестна…
Семейные дела! Во фронтовых заботах они временами отходят словно в небытие, и все же вплавлены в его жизнь: отними у него эти заботы — что станет с его душой?
— Что же будет, Коля? — спросила Татьяна. — Так и будем отступать? — И она взглянула на него с затаенной тревогой: — Может быть, забрать Ленку и уехать к Вите? Там все же подальше…
Вот он, проклятый вопрос. Он не может от него уйти даже дома, даже в своей семье. Как ей ответить? Еще час тому назад, склонясь над картой, он вместе с другими генералами искал ответа на этот вопрос для всей страны.
Татьяне нет дела до стратегических замыслов, ее не интересует, сколько солдат, танков и самолетов в его подчинении, ей совершенно неважно знать, какой генерал назначен командовать армией, а какой смещен за неспособностью, ее беспокоит только одно — что будет с ее семьей, с ее мужем, с ее детьми, с ней самой, наконец.
Ватутин потупил взгляд.
— Я думаю, тебе не следует уезжать из Москвы, — проговорил он.
— Ты меня не утешай, — сказала Татьяна, — лучше скажи прямо! — Она протянула руку и дотронулась до его руки. — Коленька, возьми меня с собой!.. И Ленку тоже. Лучше, если мы будем все вместе…
— Нет, — проговорил Ватутин, — сейчас нельзя вам на фронт! Погоди…
— Что же будет?!. Что будет?!. — Татьяна отодвинула от себя тарелку и поднялась. — Ты все от меня скрываешь!.. Все!..
— А что я могу тебе сказать? Как повернется война?.. Есть еще надежда, Татьяна!..
— Да не о том я тебя спрашиваю! У тебя, наверно, какие-нибудь неприятности?
— Нет! Большое доверие оказали. Если наше дело получится, изменится все!.. Все!.. — повторил он, устремив скованный взгляд в угол, мимо Татьяны.
Поняв, что большего от него не добьется, она виновато улыбнулась.
— Значит, оставаться здесь? — спросила только для того, чтобы по-женски подчиниться его воле.
— Оставайся! — коротко сказал он. — А еще тарелочку нальешь?!
Она живо поднялась, поправила сбившуюся прядь, и Ватутин подумал, что косы у той девушки, с которой он когда-то сидел на берегу беспокойно петляющей Чепухинки, были гуще. Сколько же минуло лет? Почти двадцать. С декабря ему пошел уже сорок второй. Он еще полон сил. Привык к бессонным ночам, к непрерывному преодолению подчас внезапных, как ловушка, трудностей.