Вавилонские хроники
Шрифт:
Мурзик послушался. Ицхак помолчал немного. Видно, грусть в себе успокаивал.
– Ты ведь всяко ее трахать сможешь, – утешил его я. – Ведь она же не отказывает. А жениться не обязательно.
– Сегодня не отказывает, а завтра диссер свой защитит – и откажет. Ух, знаю я таких стервищ! – Он погрозил кулаком отсутствующей Луринду.
Я уж и не знал, как друга утешить.
– Ну, хочешь – я ее выебу?
Ицхак разволновался.
– Не смей, слышь! Баянка, не вздумай! Как друга прошу…
– Да ладно, – лениво ответил я, – я просто так спросил,
– Не хочу портвейна, – сказал Ицхак.
Я понял, что он всерьез прилепился душой к этой бляди.
– Иська, есть только один способ. Ты должен постичь свое былое величие. И с высоты этого величия плюнуть.
В глазах Ицхака появилась слабая надежда.
– Ты думаешь, поможет?
– Чем джанн не шутит? Вдруг поможет! Вон, Мурзик-то у меня как расцвел… десятником себя вспомнил…
– А ты кем себя вспомнил? – спросил Ицхак.
– О, мой опыт многообразен и неоднозначен… Скажу тебе, Изя, что дело это серьезное и на полпути останавливаться я не намерен. Я желаю выяснить о себе все. Я ношу в своем теле древнюю душу. Душу славную и богатую подвигами. Думаешь, почему я стал ведущим специалистом?
– Потому что я тебя пригласил, – брякнул Ицхак.
– А пригласил ты меня потому, что ощутил скрытые во мне возможности. Думаешь, это все просто так? Нет, Изя, просто так ничего не бывает. Переселения души, Изя, вещь тонкая, хрупкая даже и в то же время несокрушимая…
Я долго пересказывал Ицхаку речения учителя Бэлшуну. Но ходить к учителю пока что запретил. Сказал, что поначалу он хочет закончить опыты со мной. Поскольку видит во мне неисчерпаемые переспективы. И только потом я возьму на себя смелость рекомендовать учителю обратиться к опытам с Ицхаком.
– Но ты будет ему настоятельно рекомендовать? – с надеждой спросил Ицхак.
– Разумеется! – сказал я.
Мурзик подал нам чай и вставил реплику:
– Уж в таком-то деле, как у господина Ицхака, сложностей никаких и нет. Сходили бы к той же Алкуине. Уж это-то она умеет: отворочу, приворочу…
– Приворожу, – поправил я, чувствуя в рассуждениях моего раба отзвуки его разговоров с Цирой. Ревность шевельнулась в моей груди. – Что для тебя сгодится, Мурзик, то благородному господину древних семитских кровей – ровно укус клопиный.
– Я как лучше хотел… – проворчал Мурзик. И забрал чайник, чтобы мы с Ицхаком не обварились ненароком.
Ицхак выпил чаю и молвил печально:
– Ну, я пойду.
Я встал его проводить.
– Не горюй, Иська, – сказал я. – Это месяц бельтану, проклятый, тебя ест. Вот выпадет снежок и сразу полегчает.
– Угу, – сказал Ицхак. – А к этому, к учителю, своди меня как-нибудь, ладно? Может и впрямь мне это поможет… Присох к потаскухе, ну что ты тут поделаешь. А она ведь и вправду плоская, хоть в дисковод вставляй…
И удалился.
Когда он ушел, я наорал на Мурзика и, обиженный, улегся спать.
Второе путешествие в прошлое моей души было
Мы с этим смотрителем отлично ладили. Вместе пили сладкое хмельное вино из выдолбленной тыквы. Он рассказывал мне смешные истории о жрецах – владельцах поля. Я хоть и боялся – вдруг боги услышат и жрецам нашепчут – но слушал и смеялся в кулак. А тот смотритель – он ничего не боялся. Он и богов не боялся, храбрец был отчаянный, богохульник, вор и бабник. Ну и выпивоха, конечно. Удалой был человек! В черных волосах аж синева отливает, глаза – как у дикого коня, большие да влажные, из-под бороды алый румянец будто пожаром бьет. Женщины при виде него таяли, словно от одного взгляда на такого красавца все кости у них теле размягчались. А детей от него почему-то не рождалось, да только он об этом не слишком задумывался.
Конечно, мы с ним воровали у жрецов. И зерно воровали, и рабов. Тем прижигали храмовое клеймо, ставили другое и продавали на сторону. Мы понемногу крали, так что нас долго не могли уличить. Я чувствовал, какой интересной, насыщенной, полной риска и приключений казалась мне жизнь благодаря этим кражам.
Да, мне было интересно воровать…
Потом моего напарника все-таки поймали за руку. Обнаглел. Его потащили пытать. Он только головой мотал и мычал, роняя слезы. Не знаю уж, что с ним сделали, только одно и видел: как вынесли из храма мешок, а из мешка красное капало. Так в мешке и закопали. А потом подошли ко мне и наложили на меня руки.
Ох, и взвыл же я!.. Рвался на волю, просил-умолял, бородой весь храмовый двор подмел, животом вытер. Жрецам сапоги вылизал. Только без толку. Кто у храма крадет, тот богов обворовывает, а за святотатство карали тогда беспощадно.
– Это ваша прошлая жизнь, – заворковал успокаивающий голос где-то далеко-далеко. Я лежал, простертый на каменном столе, и жрец с позолоченным лицом уже изготовился содрать с меня, живого, кожу. – Эта жизнь миновала. По вашей собственной воле вы можете выйти из этого тела и подняться над ним. Вы можете наблюдать со стороны за происходящим. Вы можете не пожелать наблюдать за происходящим, а вернуться сюда, в вашу нынешнюю жизнь, в это прекрасное место.
С величайшим облегчением я ворвался в свое сегодняшнее тело. Я был весь потный и дрожал. Учитель Бэлшуну обтер мне лоб платком и безмолвно налил полстакана эламского виски.
Я жадно проглотил виски, но даже не захмелел. Меня колотило, я был готов разрыдаться.
– Поплачьте, – сказал учитель Бэлшуну, внимательно наблюдавший за мной. – Вас гложет необходимость выплакаться. Не сдерживайте эмоций. Иногда это бывает целительно.
Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу. И слезы брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй стакан виски.