Вавилонские хроники
Шрифт:
– По бабам пошел.
Мурзик и вправду оставил мне в этот день записку: «БУДУ ПОЗДНА, ПАШЕЛ ПА БАБАМ».
– И ты дозволил! – взорвалась матушка. – Ты!.. Ты распустил его, да – ты распустил его… Я подарила тебе хорошо вышколенного… квалифицированного… И вот результат!.. Ничего сам не можешь!.. Только портить можешь!..
– Я его испортил? – неожиданно заорал я на матушку. – Я? Да вы хоть знаете, КОГО мне подарили?
Матушка не слушала.
– Любую хорошую вещь, попади она тебе в руки, ломаешь!.. Тебе ничего
– Мне нельзя?!. – ревел я.
– Поясок я тебе в детстве дарила – сломал!.. Пряжку оторвал!..
– Это не я!.. Его собака погрызла!
– И веер мой взял с туалетного столика и сломал!..
– Какой веер?
– Он даже не помнит! Испаганский, вот какой! Из перьев! А сверху домики на шелке!.. Сломал!..
Я вспомнил этот веер. Я им своего друга, дворницкого сына Кадала огрел по башке, когда мы подрались. Мне было тогда шесть лет.
– Думала, он вырос!.. Думала, он большой!.. Раба ему подарила!.. По бабам пошел!.. Надо же!.. И ты позволяешь!.. Испортил!..
– Матушка! – возопил я на октаву выше. Визг проник в матушкины уши, и она на мгновение замолчала. – Матушка, вы хоть знаете, кого вам всучили на бирже?
Пауза. Потом матушка совершенно спокойно спросила:
– Кого?
– Беглого каторжника – вот кого.
– Да? – почему-то не удивилась матушка. – Так давай его обратно сдадим. Гарантия еще не закончилась.
– Поздно, – сказал я с неприкрытым злорадством. – Я его отпустил. Он теперь вообще вавилонский гражданин. И реализует свои гражданские права на полную катушку. В частности, шляется по бабам.
Матушка на миг задохнулась. Я видел, как она быстро произвела необходимые расчеты: почем нынче стоит отпустить раба, какой жилплощадью я его, скорее всего, обеспечил…
Я приготовился…
– Вот как ты обращаешься с материнскими подарками! – закричала матушка с новой силой. – Тебе ничего дарить нельзя! Ты все портишь, все ломаешь!..
Эти разговоры я веду с ней всю жизнь. Я никогда не понимал, почему должен отчитываться перед ней за каждый ее подарок. Ведь это теперь МОЯ вещь, МОЯ!
– И паровозик сломал, я тебе дарила!.. – начала матушка свой обычный поминальный список.
– Это был мой паровозик! – завопил я как резаный. – МОЙ! Вы мне его УЖЕ подарили! В СОБСТВЕННОСТЬ!.. Я мог делать с ним, что хотел!.. Вы же сами сказали: теперь он ТВОЙ!
– И компьютер уронил, – продолжала матушка. – И чашку разбил, синюю с золотым цветком на донышке!..
Тут у двери завозились, и в квартире появился Мурзик. Он был весел и румян. От него вкусно пахло пивом. В руке он держал еще две бутылки. Он зазывно позвякал ими друг о друга.
– Пива хотите, господин? – закричал он еще с порога.
Матушка напряглась. На ее щеках проступили красные пятна.
Мурзик ворвался в комнату, увидел матушку.
– Госпожа… – сказал он, расплываясь еще шире. –
Матушка встала. Выпрямилась. И огрела его по морде.
Мурзик моргнул, отдал мне бутылки.
– Это… – промолвил он. На щеке у него отпечаталась матушкина ладонь, выкрашенная охрой.
– Каторжная морда! – ледяным тоном промолвила матушка. – Мерзавец! Подлец! Обманщик! Втерся в доверие! Разорил моего сына!.. Заставил его связаться с комми!.. Заманил его в секту!..
– Какую секту? – пролепетал я. Это было уже что-то новенькое. – Какие… комми?..
Она повернулась ко мне.
– Одумайся, Даян! А пока не одумаешься – ты мне не сын!..
И швырнула в меня какой-то скомканной бумажкой.
– И не смейте меня провожать! – крикнула она, выходя из комнаты. Хотя ни один из нас не пошевелился.
Хлопнула дверь. Мурзик пошел заложить засов. Я развернул бумажку. Это была вырезка из «Ниппурской правды».
Товарищ Хафиза постаралась. Расписала нашу неудачную попытку слиться в едином герое как омерзительное сектантское радение.
Я был выставлен в очерке как грязный и растленный рабовладелец, жестокое животное и главарь бесстыдной шайки, а Мурзик – как моя жертва, вовлеченная в отвратительные сектантские практики побоями и запугиванием.
Досталось и остальным, в частности – Цире («испорченная до мозга костей проститутка, использующая похотливые устремления кровососов в целях собственной наживы»), Луринду («погрязшая в расчетливом разврате с хозяином так называемой фирмы»), Ицхаку («кровосос, эксплоататор, растленный тип, извращенец, чье грязное воображение…» и т.д.)
Очерк назывался «КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ». Кто-то заботливо вырезал его из газеты и потрудился прислать моей матушке.
Мурзик спросил жалобно:
– И что теперь будет?
– Позлится и перестанет, – сказал я. Но на душе у меня стало погано.
Мурзик взял бутылки и пошел на кухню их открывать. Вернулся. Сел рядом на диван, протянул одну мне, к другой приложился сам.
– Хорошо хоть по бабам прошелся? – спросил я. Я понял вдруг, что скучал без Мурзика.
– Ага, – сказал Мурзик между двумя глотками пива.
Нам вдруг разом полегчало. Я фыркнул.
– Паровозик я сломал, надо же! До сих пор обижается…
– А что, правда сломали?
– Да не помню я…
Мы помолчали. Мурзик вздохнул тихонько. Хорошее настроение постепенно возвращалось к нему.
Вдруг я заговорил о том, что не выходило у меня из головы все эти дни.
– Слушай, Хашта… Как это все-таки вышло…
– Что мы с Энкиду так опозорились-то? – договорил за меня Мурзик. Я понял, что и он об этом неотступно думал. – Да вот, мыслишки разные… Поначалу тоже думал: может, туфта все… Может, грезилось нам… Может, не Энкиду мы вовсе… А потом другая мысль пришла… Видать, не всех Энкиду мы вместе собрали…