Вазифрия
Шрифт:
Ошибка на одном творении сломала мирозданье и хаос, сеющий столетия, не смотрит ввысь, не верит в сон. Его забытые молитвы, его зловещие слова звучат по всей земле выжженной, и тишина вселилась в те покровы горькие, картины кровью наполнять и грубым идолом хворое эго потешать. Пустая вся, черви шепчут, где-то лопается шар, и в камень превратилось место, что раньше называлось Рай.
ГЛАВА 6
Вазифрия в своей постели проснулась рано, открыла очи и, пробравшись к высокому оконцу, вдаль устремила зоркий взгляд. Над миром, что зеленым был, глаза переводили дух. Ее дыханье наполнялось озоном спелых динмалей. Она их ела довольно много, лишь для того, чтоб быть стройней. С долговязых прутьев свисали тени, то раштымаки вели игру, цепляясь цепкими зубами и прыгая по всей длине. Они раскачивались долго, искали место, где б упасть и, отпуская ветку онга, стремились на дерево попасть. В окно
Отец поутру уходил. Его заботила охота и выпас шабраков. Одних он отпускать их не привык. Хотя они его послушнее были, их становилось больше с каждым днем. Кормились той растительностью нежной, которая росла кругом. Шабраки служили пастуху питанием, так Герсаид велел. И чтобы вкус был интереснее, он передал пастуху соль. Но вкус вначале горьким показался. Пастух, жена Вазифрия плевались бранными словами, споласкивая рот водой. Но вскоре поняли они, что добавлять тот мелкий камень умеренней бы надо. Пища становилась та вкуснее. Вот она награда. Огонь из глины добывал, пастух в нее палочки макал, и подсыхали они вмиг. Затем он проводил по камню и загорался фитилек. Он дров сухих, закладывая вглубь каменистого котла, нагрев в нем воду, мясо шабрака клал в него. Оно варилось. Мать, собрав растений, что Герсаид указывал, нарезав аккуратно металлом острым, бросала овощи туда. Спустя немного времени была готовая еда. Семейство наслаждалось пищей, благодаря Создателя. И попивая сок транусции, отец, обняв семью покрепче, вникал в Герсаида посулы. Он толковал им:
"Создания мои прекрасные, занятный мир придумал я. Мои глаза вас видеть рады, мои уста шептать слова. Лишь благородные поступки творите нынче и чудеса. Стихия будет плыть на гору, слизывая с нее народ. Советом мрачным встанут злодеи, уничтожая этот род. Под тенью красными зарождались, втянули глубоко живот. С взмахом мурахива крыльев падет тот нынче небосвод.
Смотреть внимательней Вазифрия тебе придется. Слух храни по звукам дальним. Зов тревоги раздастся в тишине ночной. Его услышишь – и беги. Собрав все нужное в дорогу, тебе бы путь пройти. Ногами трогая бездорожье, ты обретешь успех в дали. Там, между грозными камнями, стих нынче жизненный покров. Рыданием адским лишь заполнен глубокий, хитрый черный ход.
В той яме Туипнавдлаир родился. Он должен там и умереть. Самостоятельная сила хранит его уж столько лет. Он богат. В его рядах больные жители. Народы, питаясь соком по режиму, готовы все ему отдать. И свою жизнь. Сохранилась ли та вера в великий разум мой или нет, я центром мира был и есть! Но он сломал то мировоззренье. Разрушил тот большой союз. Он утолять готовый жажду свою, но не отцов. Раздеты нынче вы не телом, нагие вы своей душой. Она привольем быть хотела, осталась в клетке запертой. Позор! Позор мне! Добротой наполнен, молитвой успокой народ. Дрожащим ртом пою припевы, собрав свои слова вокруг. Они бальзамом заживляют. Так было изначально все, кто первым жизнь создать пытался, но никому не удалось. Я также не велик, я беден. Меня швырнул под шум копыт лохматых дней. Круговоротом я забываю свой язык. Я табунами ложью загнан. Надев суровый вид на взор повязкой из сотканных моей чумной седой сестрой. Набросив джовиер на плечи, я плотно завязал подол и, чудесами наполняясь, поверил злым словам его. Я так дышал со страстью долгой, желаньем свет творить добро, посеяв где-то в мирозданье отдельный мир лишь для него. Но я не выполнил обещаний…
Я не сумел создать его. Но в долгих выжженных прострациях она образовалась сама собой. Вазифрия, ты плакать будешь, и плач раздастся далеко, но слезы эти вытереть сможет лишь дальний потомок его отцов. Спешу закончить боль потери своих детей, испит народ. Браниться длительно не стану. Давать совет – вот мой конек. Но сам я слаб. Мой мир разрушен, и тысяча молчаливых ртов лежат закрытыми снаружи, но распотрошенными изнутри. Какая прелесть для Совета, сидящего на высоте, наевшись соком и войною, переводя людскую смерть в зловещий смех. Я так прошу наплакать море горячих, жгучих слез любви по занесенными бойцами в записки милых и родных. Пусть слезы из недр твоих, Вазифрия, прольются и очистят мир, забрав с собой злодеев шутливых. Тогда освободится мир! Ты продолжать начнешь наш род. Ты, дочь моя, вы мои дети! Нам стоит крепко держать отвагу, и впереди увидим дождь! Тогда, потоком смыв народы, убрав с горы немилый люд, который от скуки никчемной всему созданию только врут. Мир изменениями полон, получим мы, когда помрет Туипнавдлаир, уничтожитель мирозданья, и править будем только мы. Вазифрия, твои дела тебя пугают, это знаю, но скоро ты все поймешь сама, когда наденешь одеянья".
Тут Герсаид спустил
Трещит в камнях огонь отцовский, на бедрах сотканный кафтан, дым от полена ввысь бормочет, за тенью двигаясь по пятам. Событиями день был полон. Они в кругу семьи сидят в одеждах новых Герсаида и что-то мило говорят. За спинами во тьме великой стоит высокая гора. За листьями густыми прикрепленными к ветвям, пронизывая мысли мраком. В глубине морщин таинства на лице пастух хранил, и ветер, колыхая травы и колосья, нашептывал нелепо что-то. Абстрактно. Дом стоял, и ввысь смотрели длинные стволы, на них гуденьем дрожали стрелы, на них струной натянута мечта далекого правителя. Усладами привыкший утешаться и лоном. Полно ли было задумок, что с облаков кидали тени на лица вздернутых людей. Камнями окруженный дом. Жужжанием атмосфера звучно тянула медленный мотив. Рисованными петлями в небе отмечен путь в далекий мир. Пастух, невольным движением, Вазифрию с глазами, полными слез, притянул ее и обнял. Мать обняли они. Плач раздался громкий. Но тут же стих. И ввысь, из-под глубоких недр вырвался горячий свет и плавно наземь опустился. Ярко озарил миры, отправив луч надежды в далекие миры. Народы, что оставались жить, испуганно глядели ввысь. Их взгляд смотрел и в отражении глаз чужих, они молились. В руках держали стоящих рядом руки. В ожидании. Им было уже и неважно, когда настигнет их конец. Неполнота воспоминаний и пустота их слов. Лишь грустное выражение лиц всех объединяла. Тогда в мышлении народов бессодержательность была. И потому, разинув рты, массой смыслов непонятых наполнились миры.
Слои в спокойствии лежали, и с каждым разом Клов Мохнатый их поедал смачной слюной. Походкой жадного ританта поглаживая пузо, шел домой. Соединяли точки, бросив во тьму горловых псоропят, и по их громкому визжанью определяли верный ряд, в каком стояли. Вперед, откинувшись главой, и супинатор подставляли, тростью помогая всход. Кормили турникетом моду, на двигатель – писать закон, но исчезающие дети заставили порвать канон. Задав коллекцию заданий на сожжение подруг, кричащим тоном поднимали на крышу городских ворот загадочного радикала, умерщвляя на ходу, подвесив под шею беднягу. Глядел народ, жевал еду. Когтями, свесив головку плесени, уткнувшись носом в грозный пах, что ночь грудастая в покрытии затмевала туманов взгляд. Урвать двуликих самодельным локтем проводим по спине. Присниться же такое в детстве при спорном возгласе в еде. Прожевывая плотность пищи, сливая ткани вглубь трубы, широким балом, кружевами укрыв монету во дворе. Нашедшему воздастся. Может, принявшему уйти в загул, лупить награду по бутылкам и цедить шлирамо там вдвоем.
Над закатанным столетьем мирским покоем Битый шар, крутящийся в темноте морозной, обрушился на твой диван, что смастерил сам и примыкая к нему, словно в объятия отца. Но изменение сознанья тебя опять свела с ума. Так размышляем и итожим в разгадках, радости найдя. На смотровых площадках платим один, а то и два. Друг быстро тянет на посадку полынью, закрывая дом, лобзанием куста по телу, рычащим голосом поем. Ждать более невмоготу, но шепот так не важен. Такого пережили все, а ты сдаешься, надев рубаху. Рассказом длинным плыть в глубинах подземных и играя в ложь дыханьем пряным, немая, с затылка вниз стекает нежно дрожь. Она в клубок свернула косы, сдавила горькую слезу, надрезом небольшим в запястье пустила кровь, очистив путь, и над ее главой прекрасной тут же возник ореол, и простыней пролетев белой, туман промчался над водой. Дым издали прошел, и внутрь растений, что росли вдали, стекала призрачная пена и устремлялась в открытый мир и грешным проходом утекала прочь.
Вазифрия, набрав с коленей расколотые нимдали, их поедая, и при этом прощалась с матерью своей. Пастух шабраков, согнав в стадо, усыпал свежею травой, и сном укутались мгновенно, и он обратно пошел домой. Собрал Вазифрии в дорогу припасов, хлеба и воды, сок транусции прохладной и с солью, мясо шабраков. Ей предстояло стать сильнее, храбрее боли, не боясь ударом расколоть другие миры и уничтожить псов, что охраняют Туипнавдлаира и весь Совет, устроив потоп. Она могла. Но не хотела. Но в путь пустилась оттого, что Герсаид ей это вмыслил. Но не марионетка она его!
ГЛАВА 7
Там, среди долгих переулков, под тишиной грозных ровлов, смущенный сын рожден был в поле, остроконечный мальчик гроз. Родить смогла его лобчлематка, но проглотить ее не смог. Оставили на смерть, но йокоты нашли его. Хотели растерзать беднягу, но он глубокий сделал вдох, и в жилах его жизнь забилась. Не видел это Герсаид. Он мхом покрыт был и неряшлив. Рисунок на его спине от не разглаженных морщинок напоминал Рай на Земле. Могилой бы ему служили желудки этих злых существ. Но громко закричал он во вдохе, уничтожая мерзких псов. Крик раздавался вдаль и шире, и содрогались стены скал, округа гулом наполнялась, и разрушались камни там.