Шрифт:
Григорий Иванович Коновалов
ВЧЕРА
ПОВЕСТЬ
Часть первая
1
Будни сливались в одно серое, не отлагаясь в моей памяти, запоминалось только праздничное, особенное, поэтому, может быть, зима с ее метелями, заносившими нашу глинобитную избу по самую трубу, с ее поздними дымными рассветами и ранними сумерками, с ее морозами, запушившими окна, кажется мне каким-то длинным ненастноунылым днем. Но в один из таких сумеречных дней случилось такое, что осталось на всю жизнь в моей памяти...
Перед вечером мы с дедом запрягли гнедого мерина Старшину в сани с плетейной из краснотала кошевкой и доехали
– Теперь легко жить: Андрюшка за дело взялся, - и посмеивался в заиндевелую бороду.
Я стоял на дне кошевки, держась за вожжп, смотрел на толстые двигавшиеся ляжки Старшины, старался догадаться о том, что думает копь. Старшина был очень сметливый. Любил спрямлять путь, под гору спускался шагом, и если даже сильно накатывал на него воз, Старшина садился, но не бежал. По мосту через речку всегда ходил осторожно, обнюхивая настил. Если упадет с его спины человек, Старшина остановится и будет ждать, когда снова сядут на него. После кормежки оп с.-м становился в оглобли, охотно подставлял шею, чтобы захомутали. Старшина любил людей, и только этим моя;по объяснить его привычку просовывать летом в окно голову и как бы невзначай стянуть кусок хлеба со стола.
Иногда я думал огорченно: почему Старшину не назначают царем над всеми лошадьми? Вид у него был важный: большое брюхо, передние ноги по щиколотку в чулках, на лбу звезда. "Умен, все понимает, только не говорит", - любил повторять о Старшине дедушка. Я же был убежден, что Старшина умел говорить даже на многих языках: на коровьем, овечьем и своем, лошадином.
Я верил, что если остаться на ночь в конюшне, то можно легко научиться разговаривать по-лошадиному.
Старшина был не только умный, но и смелый: не боялся по ночам открыть двери конюшни и уйти на гумно к сену. Осенью, когда загорелась соседская рига, он так расхрабрился, что вместе с бочкой чуть не въехал в огопь.
Хорошо, что люди остановили. Вот и сейчас Старшина не испугался, когда от омета под ноги порскнули два горбатых русака; он лишь повел одним ухом, не считая нужным тревожить другое.
Пока дедушка клал в кошевку солому, я зашел на подветренную сторону омета. За спиной у меня поднимались горы, а за рекой бескрайняя степь разбегалась в волнистых сугробах. Небо заслонено хмурыми облаками, и только над мельницей меж седых деревьев тепло голубело в прогале туч. Неотрывно смотрел я на этот клочок неба и вспоминал жаркое лето. Казалось, расплеснется сейчас эта горячая голубизна по всей степи, и тогда, мотая головами, выплывут в разлив зеленых трав табуны киргизских лошадей; как из-под земли, вырастут из-за курганов островерхие шапки наездников. У каменной горы зацветут сумерками пахучие костры киргизских кочевий, а дедушка посадит меня на свою жилистую, волосатую шею, и мы придем в гости, сядем на кошму перед медным котлом. В войлочной кибитке зазвенят глуховато струны, свитые из бараньих кишок...
– Замерз, сердешный?!
– услышал я голос деда.
– Дай-ка сосульки-то под носом обломлю.
Мы сели с дедом на кошевку, поехали домой. За рекой над мельницей стелилась размытая ветром темная туча.
Из-под навеса тучи одна за другой выехало несколько подвод. Опережая их, густой буран задернул село, деревья, нашу дымящуюся кузницу, каменную бабу на развилке дорог. Побелели
– Кажись, падаем, сынок, - успел сказать дедушка, и мы полетели головой в сугроб, очутились под соломой в кромешной темноте.
– Жив, Андрейка?
– спросил дед весело.
– Ну вот и хорошо, сейчас, как цыплята, вылупимся на свет божий.
Когда мы приехали домой, весь двор был заставлен подводами. Люди в чепанах и тулупах выпрягали лошадей. Лошади были косматые, толстоногие. Их хвосты и гривы забило снегом. Злые глаза поблескивали в сумерках.
Приезжие были работниками гуртоправа Корнея Енговатова с глухого степного хутора Калмык-Качерган.
Они возвращались с базара и к нам заехали потому, что среди них был родной брат дедушки Данила, маленький старичок в поношенном тулупе, в волчьей шапке и подшитых валенках. Енговатовские работники расположились на кухне, на полатях, а Данила с дедом сели в горнице перед голландкой.
Бабушка кормила меня щами, приговаривая ласково:
– Ешь, сынок, ешь, большим будешь. Кто щи не ест, тот маленьким, с рукавицу, бывает. Такого и ворона унесет в гнездо на подстилку, и суслик в нору уташит. Ешь.
Я из сил выбивался, но ел, спрашивая бабушку, буду ли я большим, как наш дом.
– Выше дома будешь. Поясом вровень с лесом, голова в облаках. Тучей оденешься, грозой подпояшешься.
Слово молвишь - гром загремит, грудью вздохнешь - ветер дунет. Где ногой наступишь - родники потекут, - не спеша устало говорила бабушка, выпростав ухо из-под кокошника, наверное, для того, чтобы слышать разговор дедушки и Данилы. А я, не переставая, ездил в чашку большой деревянной ложкой, на черенке которой дедушка вырезал крестик.
Данила жаловался дедушке:
– В одночасье родились мы с тобой двойняшкой, Ерема. А жизнь у нас разная. Ты - хозяин, я - батрак.
Твоя жена в здравии при тебе находится, а моя, царствие ей небесное, горемыке, в сырой земле. Ты на внука радуешься, сын у тебя послушный, а мой Васька разве человек? Одно слово - он есть Догони Ветер. Плохая пошла молодежь. Помнишь, как мы с тобой женились?
Сорок колодцев по найму вырыли, тогда батя сказал:
"Справьте себе наряды, женить буду". Ноги-то застудили на всю жизнь, в пояснице разогнуться нет силы.
А Васька все заработки на наряды мотает. Перед хозяйкой зоб надувает.
– Зачем же так? Чай, невеста есть в деревне.
– Парень молодой, перед грехом слаб. Хозяйка кровей горячих. А Енговатов сырой, на корню гниет, мохом зацветает. Сам он виноват: двух жен сбелосветнл, на третьей не надо бы жениться. Он ведь ее умчал от самого Сабита. Пока от погони отбился, трех лошадей насмерть запалил... Сабпта лошадь к кибитке привезла мертвым.
Киргизы искали душегуба, да след-то его простыл.
– Это грех Енговатова, зачем же Ваське брать на себя чужой грех?
– А если бы не Васька, Енговатов не уволок бы киргизку. За Васькой-то она и согласилась бежать и веру другую принять.
– Жени скорей Ваську - и дело с концом.
– Енговатов не отпускает. Господи, чем только кончится эта канитель? Вот-вот приедут хозяин с Васькой, так ты, Ерема, потолкуй с Васькой-то. Крестный ты ему.
– А мы покличем невесту, задержим его на неделю и женим.
Данила, кряхтя, встал, посадил меня к себе на колени.