Вчера
Шрифт:
У степной в ветловом наряде рекп прочно осели на черноземе крепкие хозяйства, еще при Столыпине выделившиеся из общины. Около десятка изб поселенцев - уже после революции. Земли - раздолье. На ветлах грачи, на реке гагакают гуси. Цветут яблони за плетнями.
Мы пересекли затравевшую дорогу, постучали в дубовую калитку деревянного дома под железной зеленой крышей. Калитку открыл рослый парень, зло глядели на нас круглые глаза. Он поморгал и молча впустил нас.
Наш старик так и прилип к нему. Удерживая пария за подол холщовой рубахп, оп выпытывал у него что-то. Я услыхал, как
– Спалю...
– погрозил застекленной веранде: там спдела хозяйка желтолицая женщина.
К вечеру приехали с поля на телеге два подростка моих лет, снесли плуг в ригу. Потом пришли с бахчей с тяпками на плечах три девочки ростом такие же, как Настя. Немой мужик пригнал из степи десятка два коров.
полуторников, сотню овец. Ревя и блея, скотина разбиралась по просторным хлевам. Двор наполнился запахом шерсти, травы и молока. Дружно шумело сдаиваемое в ведра молоко.
Хозяин Кронпд Титыч приехал верхом на том самом красивом рыжем коне, на котором увидел я его впервые прошлым летом на мельнице. Располнело и подобрело жесткое лицо.
– А-а, Андрей Ручьев, - сказал он несколько смущент?о и ласково погладил меня по голове.
– Спасибо, что пришел. Оставайся жить, место есть, работы хватит.
Парень, грозивший спалить кого-то, зло засмеялся:
– Была бы шея, ярмо найдется.
А желтолицая сухопарая хозяйка подошла ко мне, уставилась в мое лицо хворыми глазами:
– Так вот ты какой, Андрюшка Ручьев! На мать похож, на Аниску!
Она увела меня в горницу.
– Ну, если в мать удался лицом, значит, счастливый ты. А я-то думала, почему Кронид все время толкует о тебе, усыновить норовит. Ты вот что, ыастыра: останешься у нас - я тебя сбелосветю. Так и знай, ехидна. Через твою мать я разнесчастная. Истолок, пзбил, измотал он меня!
– Женщина смахнула ладонью желтую слезу с худых лимонных щек.
– Я тебя одену, обую, на дорогу деньги дам, только уходи подальше от греха. Матерь твою проклинаю и тебя жпзнп лишу.
– Эх, тетка, потому, видно, ты худющая, как надорванная лошадь, что очень злая, - сказал я.
– Да меня на аркане не удержишь около вас.
Ужинали во дворе под слабо светящимся вечерппм небом. Человек пятнадцать сидели за огромным столом, елп пшенную кашу. Не ужинал только злой рослый парень.
С сундучком в руках он подошел к хозяину и низко поклонился:
– Спаспбо тебе, Кровопивушка, за пршот, за хлебсоль. Век буду помнить твою коммунию - вот она где у меня, на хребте. Измотал ты меня в работе, теперь гонишь ко всем чертям.
– Ты, Петра, взбесился, - спокойно сказал Кронид.
– Взял я тебя сиротой, в люди вывел. Живи, кто тебя гонит?
Парень заскрипел зубами.
– Дурачь вон тех молюток желторотых, а я ученый!
Сгори со своим хозяйством.
У ворот парень остановился, позвал Алдокима. Старик встал, но вдруг оторопел и, подумав, подошел к парню.
Тот что-то горячо и раздраженно говорил, потом со словами: "Вот тебе, смутьян!" - ударил Алдоню по лицу.
– Еще побед!
– крикнул старик вдогонку парню.
Кронид кинулся к калитке, но старик преградил ему дорогу:
– Не твое дело! Мало он воздал
...Ночь темпа в Кронпдовой риге. Пахнет ремнями, прелым зерном, мышами. Старт-; приподнялся на локоть, тихо окликнул меня, но я не ответил, хотя и не спал. Тяжелые шаги у дверей риги, скрипнула дверь, и свежий ночной воздух донес вместе с запахом огородной зелени дымок махорки.
– Ну?
– сказал голос Кронида.
– Дуги гну!
– зло проскрипел Алдоня.
– Так-то ты слово держишь, а? Я тебе сирот-горемык собирал счастия и праведной жизни для, а ты жилы из них мотаешь.
– Тише...
– Спит мой хромой Тамерлан, - нежно сказал старик и прикрыл мое лицо какой-то кошмой, терпко пахнувшей лошадиным потом.
– При таком разговоре свидетель лишний, - сказал Кронид, - убирают свидетелей-то. Слушай, дед, что я тебе скажу. Ты знаешь меня давно, вместе заработали ломоту в костях на холодных землях. Ты искал справедливого бога, а я - мужицкой сильной власти. Не знаю, нашел ли ты своего бога, а я не получил свое. Но я получу! Получу!
Засветила заря - нэп появился! Земли - ого! Рабочих рук не счесть. Всех горемык по округе соберу, свою деревню выстрою, в каждом доме - - мой воспитанник. Для них я - отец, учитель жизни. Научу их работать зверски, любить землю, слушаться моих советов. Коммунпя! Только не болыпевпцкая, а мужицкая. Мужик дремуч, рабочий яснее его, но и голее и беднее душой. Все от дремучего ыужина - цари, вожди, попы, богохульники, святые. Все!
– А от кого атаман черных?
– с ехидцей проскрипел голос Алдони.
– Если не хочешь погубить его, не болтай при нем.
Поговори и уходи с глаз долой, а Андрняша оставь. Он закален, примет со временем дело из моих рук. Не козявка он - характер!
Они ушли. Я не долго думал над удивительными словами Кронида: вернулся Алдоня. Мимо риги потекли тяжело ступающие шаги. Старик не ложился. По полуночи под звездное небо ушли мы с ним со двора Кронида через огороды в степь. Сдерживая зябкую дрожь, я сказал, что забыл в риге сумку с бельем.
– Белье? Не замай! Лишь бы душа при тебе была.
Ноги в сыромятных опорках взмокли от майской росы, заревая холодинка выжимала из глаз слезы.
– А Настя-то как же?
– спросил я и сам удивился, что вспомнил о пей, когда ушли с добрую версту.
– Настя пусть там. Она для такой жизни сделана:
детей рожать, коров доить. Не головой думает твоя Настя. Поладят с хозяином, он еще крепкий.
На востоке разгоралось зарево. Я оглянулся и увидел второе зарево на западе, над хутором.
– Это, милый, пожар, - испуганно сказал Алдоня и с тоской добавил: Эко горе, горит Кронид. Надо вертаться, а то подумают, мы запалили.
Старик шел неверным шагом, при свете разгорающегося утра лицо его казалось землисто-серым. Такого выражения убитости, обреченности я никогда прежде не видал в лице его. Тревога защемила мое сердце. Сначала я подумал, что поджег Алдоня, поэтому и ушли мы с ним ночью. И я даже гордился его смелостью. Но когда он сам потянул на пожар и несколько раз спросил меня, не курил ли я случайно в риге, мне стало ясно, что старик тут ни при чем...