Вчера

Йап Фелисия

О да.

5 сентября 2013 г.

Господи, эта долбаная голова меня добьет.

Шесть дней после йоркской истории. Ни звонка, ни эсэмэски.

Наверное, потерял мой номер.

Почему этот идиот не звонит?

6 сентября 2013 г.

Сегодня ровно девять месяцев с тех пор, как меня выпустили из Сент-Огастина. Тощую. Высохшую. Волосы – как шерсть у стриженой овцы. Спасибо предшественнице, которая умудрилась повеситься

на собственной косе, привязав ее к стропилам. За двенадцать лет до того, как я туда попала. С тех пор они стригут всех своих подопечных. Так, по крайней мере, сказала Мариска – у которой на голове был такой же, как у меня, унылый ежик – в одну из своих спокойных минут, когда мы бродили по заднему саду. Там, где позволялось прогуливаться небуйным психам. Ранним летним вечером, под низкими кривыми тополями.

Как жаль, что она мертва. Остановка сердца. Всего тридцать шесть лет. Когда-то была красавицей.

Посмотрели бы санитарки на меня сейчас. Ни за что бы не узнали. Формы округлились. Щеки опять налились. Лицо перестало быть сморщенным и землистым. Фарфоровые виниры. Волосы ниже плеч уложены мягкими волнами. Почти как в тот день, когда меня погрузили на катер и повезли в Сент-Огастин. Я снова похожа на женщину. Нос определенно стал лучше. Смею сказать, изящнее. Уши наконец прижались. Лепные щеки, подбородок а-ля Венера Милосская. В губах немного филлера, да здравствует гиалуроновая кислота. Дерзко торчат роскошные сиськи, век живи силикон.

Тщеславие подходит мне больше безумия.

У меня украли семнадцать лет жизни. Семнадцать долбаных лет. Я не могу получить их обратно.

Зато я могу получить обратно свою внешность.

И я получу свою месть.

7 сентября 2013 г.

Капли дождя скользят по оконным стеклам. Их поглощает темнота.

Ужасный сон. Тот же самый. На меня наваливаются санитарки. Повсюду руки. Прижимают. Не пускают. Душат. Вихри света над их головами. Осколки темноты. Вверху мигающими эллипсами пляшут звезды, как на «Звездной ночи» Ван Гога. Но в этих звездах нет эксцентрики. Нет игры. Они таят в себе злобный умысел. В них прячутся неумолимые руки. Руки гнут меня вниз. Руки вырывают у меня свободу.

Руки меня душат.

У свободы много преимуществ. Я могу пить сколько захочу. Трахаться с кем захочу. Выпивка и секс не были в Сент-Огастине обычным явлением. Выпивка доставалась тем, у кого хватало средств хорошенько подмазать служительниц. Трахаться могли те, кому нравились женщины. Ушибленные женщины.

Вдобавок я могу печатать в своем дневничке все, что мне заблагорассудится. Не нужно громоздить фасад для санитарок. Ломать чертову комедию. Прикидываться, что у меня «нормальные» мозги. Потому что эти сучки постоянно читали мой дневник. Приходилось писать то, что они хотели там найти. Очень мне было надо торчать семнадцать лет в Сент-Огастине. Могла ведь сократить себе срок. Могла вырваться из этих злобных смирительных рук намного раньше.

Меня вразумила бедная покойная Мариска, которую я так и не успела поблагодарить. Но лучше поздно, чем никогда.

Мы были в тот день в заднем саду. Солнечный

свет струился сквозь кроны низких тополей. Вдалеке по морю катились белые гребни. Она сидела на земле, вертя в руке травинку. И с интересом ее изучая. Словно впервые видела зелень.

Ты как? – спросила я, решившись заговорить первой. Она одарила меня долгим насмешливым взглядом. Снова стала крутить в пальцах травинку. Сначала медленно. Потом быстрее.

Хорошо, насколько это возможно, ответила она.

А как ты, солнышко?

Как ты думаешь? – сказала я.

Горим мы обе огнем, огрызнулась она, переводя жгучий взгляд на тополя. Те, что росли по всему периметру острова, отгораживая нас от свободы.

Затем она подалась вперед, бросив травинку на землю, и глаз ее заговорщицки блеснул.

Я тут вчера вечером подслушала, что говорят о твоем диагнозе санитарки. Какая у нас София уникум. Как София от всех отличается.

Я всегда знала, что я особенная, сказала я.

Ты ничего не пишешь в айдай, который они тебе дали, продолжила Мариска, прищурившись.

Не люблю возиться с дневниками, согласилась я.

Почему это? Резкий вопрос сопровождался небрежным пожатием плеч. Но в глазах мерцало любопытство.

Мне не нужно, сказала я.

Не хочешь сохранить свое прошлое? Факты, которые пригодятся в будущем? Мариска насмешливо подняла брови и провела пальцами по стриженым волосам. Все люди ведут дневники, солнышко. Что за жизнь без фактов? Всем нужно немного прошлого.

Я дотронулась до своей головы.

Факты здесь, сказала я. Все. Я помню, что со мной происходило, даже после двадцати трех лет.

Она вздернула голову и посмотрела на меня с интересом. Переваривая мои слова. Может, даже относясь к ним серьезно. Большинство обитателей Сент-Огастина старались ко всему относиться серьезно. Кроме всего прочего, каждой из нас приходилось жить с бедами других. С паранойей. Шизофренией. Галлюцинациями. Навязчивыми идеями. Припадками. Нам приходилось страдать вместе. Выручать некому. Раз уж нас собрали на этом гнусном острове.

Хорошо, когда можешь держать все в голове, сказала Мариска. Непроницаемое лицо. Не знаю, был ли в ее словах сарказм. Надеюсь, ты не проговорилась санитаркам об этой своей суперспособности, солнышко?

Я хмыкнула.

С какой такой радости? – сказала я.

Это хорошо, сказала она. А то трое здешних обитательниц как-то похвалились своей полной памятью – лежат теперь на том краю острова в шести футах под землей. Очень неприятный для них факт.

Прищурившись, я посмотрела туда, куда она показывала, мимо качавшихся на ветру корявых тополей.

Что с ними случилось? – спросила я.

Она пожала плечами.

Никто не знает. А может, никто просто не хочет знать. Мой дневник говорит, что начальство замяло дело и позаботилось о том, чтобы никто ничего не спрашивал. Так что пиши-ка ты в свой дневник, солнышко. Каждый вечер. Как все остальные. Как нормальный человек. Как я.

Пустая трата времени, хмыкнула я.

Не пустая, сказала она. Совсем не пустая. Санитарки тоже читают наши дневники.

Это, блин, шутка такая? – спросила я.