Вчера
Шрифт:
Сенькино добавление приняли как само собой разумеющееся и принялись расписываться. Всего собрали двенадцать подписей, вроде бы немало. Но Глюев забрал письмо у Николая, уверив, что в других сменах тоже есть желающие присоединиться, что он увидит их в пересменку, подпишет, а уже потом отошлёт депешу в Москву.
Сенька спустился по гулкой стальной, похожей на корабельный трап, лестнице в дозировку, напился холоднющей, обжигающей горло водички из кустарного сварного сатуратора, сработанного заводскими умельцами, сильно завернул кран, чтобы не улетучивалась углекислота, и, крепко толкнув противно скрипнувшую массивную дверь, вышел на ночной воздух.
Как
— На востоке! — торжественно отвечала ему тишина, и было в этом что–то глубоко древнее, всколыхнувшее самые сокровенные Сенькины чувства и заставившее его забыть гнусности Петлюка, мелкую злобу его подхалимов, тревозную неуверенность в глазах Евстафьева и насмешливую недоверчивость деда Лукаса. Казалось, простое слово это — «восток» вобрало в себя самое дорогое для Сеньки, оно пришло к нему как синоним России, родины, света и правды.
Он зачарованно поглядел туда, где над тёмными конусами рудного склада высились тонконогие мачты высоковольтной линии, туда, где по его представлению был восток, и где вскоре покажется розовое солнце.
Звёзды с любопытством заглядывали в запылённые окна аглоцеха, крупные и сочные, как сливы. Хотелось притронуться и, если не сорвать несколько, то хотя бы качнуть упругую, сверкающую росистыми плодами ветку какого–нибудь созвездия
— Как там Иринка? — с нежностью подумал Семён, и ему нестерпимо захотелось увидеть Иринкино смеющееся лицо и целовать, целовать, целовать…
Интим Сенькиного уединения с самим собой грубо разрушил пронзительный рёв сирены, означавший предупреждение всем, что агломашина, дробилка и транспортёры цеха сблокированы на совместную работу и надо выбираться из–под любых готовых двинуться механизмов, так как ещё миг и вся сложная техника двух огромных отделений и трёх галерей одновременно придёт в неумолимое мощное многочасовое движение.
Прохладный арбузно–сладкий ночной воздух взбодрил лёгкие и поднял настроение. И хотя прошло всего две–три минуты, Сенька основательно восстановил силы. Но запускающееся оборудование на произвол не бросишь. Так что Семён вприпрыжку понёсся в цех.
— Запустились! — Облегчённо подумалось Сеньке, хотя и сознавал он, что за оставшееся до пересменки время не спечь и ста тонн. Но жажда высококлассного красивого мужского труда была так сильна, что количество продукции уже не имело никакого самостоятельного значения. Человек создал невероятно сложный комплекс механизмов, подчинённых ему с диспетчерского пункта, и он имеет, чёрт возьми, право почувствовать радость слаженной работы всего этого, пусть и несовершенного ансамбля. Что из того, что с транспортёра осыпается боксит, который долго и тяжко выкидывать лопатами обратно на ленту? Что из того, что из галереи возврата, где надсадно визжит 56-я, мутной банной струёй вырывается пар, а из дробилки наплывает по другой галерее встречное облако бокситной пыли? Если есть в человеке гордость за самого себя, преодолим и этот рукотворный ад, только не сразу даётся победа. И нелегко.
— Интересный тип, наш Петлюк, — подумалось Сербе о начальнике цеха. И действительно, в Петре Прохоровиче многое оставалось неясным. Но Сенька шкурой чувствовал, что в душе Петлюк — чванный пройдоха, но доказать это предположение даже самому себе Семён ещё не мог.
— Я старый чекист! — К месту и не к месту заявлял о себе Петлюк. — Мы, солдаты партии, знаем, куда идти!
Сербе противно
Встречался уже Семёну на жизненном пути такой вот отец родной. Работал Серба тогда в тресте «Днепромартенремонт», и там тоже были агромадные успехи за счёт нехватки рабочих. Правда, показуха кончилась там быстро — нагрянула комиссия из Совконтроля, и, как дважды два, выяснилось, сколько денежек освоило таким способом руководство треста, сколько «мёртвых душ» получало по ведомостям. С тех пор насторожённо относился ко всякой громкой парадной фразе Серба, присматривался внимательнее к источникам успехов и, разбираясь в бухгалтерии, видел зачастую то, что не замечал, к примеру, Евстафьев.
Проходя по дозировке, Сенька увидел Надю и Машу, сидящих на тарельчатых питателях, которые они обслуживали, и что–то оживлённо обсуждающих.
— Сенька, поедешь завтра с нами в больницу Людку проведать? — бойко крикнула ему Надежда и перекричала–таки надсадный грохот агрегатов и механизмов. Но уже твёрдо собравшийся наведаться после смены в трампарк Серба, как бы извиняясь, развёл руками и прокричал в ответ, что идёт завтра к трамвайщикам выяснить кое–что насчёт Эдькиной сожительницы и, громко бухая по трапу кирзовыми ботинками из породы спецобуви, поднялся к себе наверх к реверсивке, где пока что в одиночку крутился потным чёртом Евстафьев.
— Носит же тебя по часу воду хлестать, — деланно накинулся тот на Сербу, — вертись тут за него, присматривай, вроде свое работы нету! — Но пробормотал замечание скорее для порядка, а не для обиды.
— Сохраняй нервишки, Вова, — улыбнулся Сенька, — вечерком в кафешко сходим…
Евстафьев ухмыльнулся: — Вот это дело козацкое — пей да гуляй! Это мы можем, ого–го! — И он пустился вприсядку гопаком, поднимая спецбутсами рыль и покрикивая радостно и бессмысленно: — Эх–ма! Колыма! В сердце белая зима!
Серба знал, что Евстафьев тоже из отмотавших срок. Однако, как ни был любопытен, расспрашивать не решился… А сам Володька на эти темы был неподъёмный.
За грязными окнами наконец разгорелся рассвет, лампы под потолком поблекли, а на душе у Сеньки стало чисто и спокойно. Здравствуй, день!
— Ну, что, Сеньк, зададим сейчас прочуханку Петлюку? — Крикнул в ухо реверсивщику повеселевший под отчаянно горячим душем Вова Глюев.
Сенька молча, не торопясь, промокнул тело застиранным вафельным полотенцем, натужно высморкался, гулко проклацал деревяшками шлёпанцев по бетонному полу и, подойдя к тумбочке, с досадой забросил в неё мочалку и полотенце. Осмотрел себя в зеркале. Тело бронзово–красного оттенка от въевшейся в него бокситной пыли. Сколько мы глотанули её сегодня? А вчера? А за месяц?..