Вчера
Шрифт:
— Дисциплину я принимаю осознанную. Мы же, рабочие, хозяева и завода, и этой самой дисциплины. Кстати, с каких пор критика относится к нарушениям трудовой дисциплины? Мудрите вы много, старики. Сами толкуете «вплоть до ЦэКа», а на деле…
— Не злословь! Вот я тоже в молодости такой скороспелый был, а потом переиначился, понасмотрелся, как надо, и, как говорится, не последний человек в цехе… Выдвинули меня из слесарей на руководящую работу, вот! А то, что недостатки есть, так их, Серба, когда не было? И языком их не выкорчуешь. Гайку другой раз затягиваешь, стараешься, а она возьми и перекосись, а кто виноват? Слесарь! И ещё вспомни, — раньше, при царе, рабочий был никто, орудие производства, не более, инвентарь,
— Раньше, Евсеич, в лаптях ходили, а теперь вы вон туфли чешские обули… Но то, что личного касается, вперёд шагает и вприпрыжку, а обществу воздать — клещами вытягивай!..
— Это что ж, ты в меня прицелился? — Вздохнул Краминов и ещё тяжелее припал к рулю. Серба пожалел его:
— Давайте я, не надрывайтесь! — Семён подменил парторга и споро покатил мотоцикл по асфальту. Пройдя ещё немного, они увидели жёлтое приземистое здание областной типографии.
Когда Краминов и Серба докатили злосчастный мотоцикл до типографии, причесали вихры и добрались до красного уголка, обнаружилось, что заседание товарищеского суда ещё не закончилось, хотя и нацокало уже почти семь вечера. Из двери как раз вывалилась толпа возмущённых женщин и вспотевших мужчин.
— Оцэ жэрэбчик, николы ще такого нэ чула!..
— Ничего, дали ему прокашляться, запомнит!..
— А я не верю в исправление вот таких… похотливых тварей, — тихонько, с оглядкой, сказала подруге рыженькая девчонка. Двое мужчин со смаком обсуждали пикантные подробности.
— Ну и выступил наш Эдик, — с оттенком зависти пробормотал один из них. Другой сладко хихикнул.
— А, товарищ Краминов! — Подкатился к парторгу добродушный розовощёкий толстячок, директор типографии. — А я уже волновался. Позвонил, понимаете, к вам, и мне сказали, что ещё пяти не было, как выехали. Ума не мог приложить, что вас задержало…
— Дурацкий случай, мотоцикл забарахлил, ну не бросишь ведь посреди улицы. Так мы вдвоём, — Краминов кивнул на Сербу, — и катили его напеременку, будь он проклят!
— Ну ничего, ничего! — Успокаивал их директор типографии. — У нас всё прошло прекрасно, сверх ожидания! До двадцати человек записалось выступить, сроду такого не помню. Едва не побили Эдуарда нашего. Особенно женщины неистовствовали. Да вот и он, Эдик. Не скажу, что ему легко сейчас…
Мимо них медленно прошёл высоченный, смахивающий на латыша, парень в тёмном, сильно поношенном костюме.
«Белобрысый гигант…» — вспомнил Серба. Удивительно метко подметил тогда Перцов!
— Ну, я пойду, — поспешно простился Семён, чувствуя всю фальшь их с Краминовым запоздалого прихода, и бросился вслед гиганту, обуреваемый желанием поближе рассмотреть это чудо селекции.
Но так и не догнав того на улице, медленно пошёл к трамвайной остановке.
В последние дни Пётр Прохорович плохо спал, несколько раз в ночь вставал, закуривал, включал приёмник и, настроившись на волну «Радио Монте — Карло», слушал бесконечные джазовые вариации. Лицо его, осенённое зеленоватым светом шкалы приёмника, отражаясь в прикроватном трюмо, пугало его своим потусторонним холодом.
Он тихо, как рыба, плавал по комнатам своей четырёхкомнатной квартиры, наполненным пульсирующими отблесками уличных фонарей и потому похожим на аквариумы, и ловил себя на том, что страшится прыгающих по стенам узоров от ветвей акации, дрожащих неустойчивых сплетений линий, безмолвных, ненастоящих, зыбких, как водоросли.
Время от времени ему попадался на глаза стол в гостиной, за которым он потчевал в пятницу изменника Лупиноса. Разорённый, с хаотично расставленной смердящей грязной посудой, с окурками, брошенными,
— Сволочи вы все! — Вслух подумал Петлюк. — Каждый за себя старается!
Он взглянул на сервант, где в темноте среди поблёскивающего хрусталя, виднелась карточка десятилетней Иринки. Чувство неопределённой боли и сожаления касалось иногда Петлюка. Но как человек решительный, враг сантиментов, он упрямо отгонял тоску по дочери и, если мысль о девочке опять возвращалась, науськивал на тоску яростную ненависть к первой жене Надежде и предательнице Норе.
Иногда в такие аквариумные ночи он ослабевал в борьбе с самим собой и тогда им овладевали воспоминания, подкрадывавшиеся тихонечко, как тени, из закоулков памяти, и ему становилось не то чтобы страшно, слова этого и заключённого в нём понятия он не понимал, а как–то не по себе. Так, однажды перед ним кандальным строем прошли годы, когда он, молодой перспективный следователь, всегда державший хвост по ветру, пошёл в гору — тридцать седьмой, тридцать восьмой, тридцать девятый… Особенно часто приходило на ум первое успешно раскрытое дело, после которого с ним стали считаться. Оно зримо, словно завершилось вчера, всплывало в памяти.
В то пасмурное сентябрьское утро далёкого тридцать седьмого года Петлюка вызвал начальник третьего отдела.
— Вот вам работка срочная, товарищ следователь. Постарайтесь быстро закруглиться и сразу доложите об исполнении!
Начальник отдела вручил Петлюку мешочного цвета скоросшиватель, где была подшиты три сиротливые бумажки — анонимное письмо на паровозного машиниста Харченко, махрового диверсанта и врага народа. Это он, Харченко, вывел из строя две недели тому назад паровоз «ЩТ» — 0369. В верхнем левом углу анонимки красовался фиолетовый регистрационный штамп и резолюция начальника отдела красными чернилами: «В расследование.» Дата и подпись. Затем ордер на арест гражданина Харченко Н. А. и протокол ареста именно этого нехорошего советского гражданина.
Петлюк расписался в журнале и козырнул.
— Иди, работай! — Благословил его начальник отдела, и Пётр по–большевистски приступил к выполнению должностного задания. Он звонил и приказывал, категорически запрашивал и ультимативно предлагал…
Уже через час конвоир ввёл Харченко на первый допрос.
— Садись! — Радушно предложил Петлюк, протягивая ни живому, ни мёртвому паровознику пачку смердючего «Волго — Дона». — Закуривай и не волнуйся. Мне надо посоветоваться с тобой кое о чём. Я тут одну контру хочу прищучить. Например, так… Допустим, нужно вывести из строя паровоз. Что контра может сделать?
— Да чего проще! — Отвечал повеселевший Харченко, понимая, что ему, собственно, ничего не грозит. — Ну, заклинил бы предохранительный клапан. Подшуровал бы, как следует, в топке и соскочил бы в чистом поле — полюбоваться в сторонке… Распёрло бы котёл на раз…
— Так. Хорошо. А «ЩТ» тоже можно таким способом кокнуть?
— Ну да! Какая ж разница. Любой паровоз.
— Ну, ты кури–закуривай! Теперь мне ещё вот что скажи, — продолжал следователь, что–то весело записывая, — ты в дизелях разбираешься?