Вчера
Шрифт:
На участке стояла глинобитная хата, крытая соломой, — одно окошко на кухне и два оконца в парадной половине дома, в светлице.
Дверь со двора, единственная дверь, состояла из двух половинок, верхней и нижней, открывавшихся внутрь конюшни независимо друг от друга. Такое её устройство позволяло открывать днем верхнюю половинку с таким расчетом, чтобы скотина не разбредалась по двору и огороду. Летом в конюшне вили два–три гнезда ласточки и ещё поэтому верхнюю половинку рано открывали и лишь заполночь закрывали.
Конюшня считалась неотъемлемой частью хаты, где проживали корова Роза, веселый хрюкатель Васька и по десятку кур и гусей, пробивая лаз на свободу. По молчаливой договоренности звери и птицы занимали всяк свой угол, никогда не претендуя на чужую
Зимой, когда непрестанно пуржило и дверь снаружи к утру заметало снегом, деда открывал на себя верхнюю половинку и, пробив лаз, выбирался с лопатой наружу, а через полчаса мог уже спокойно выходить через нижнюю половинку и Сенька, дорожка была расчищена. Но главной заботой деда было откопать заметённый дымарь.
И если выдавался солнечный, пусть и морозный денёк, Сенька полдня проводил на улице с санками. Иной раз устанавливались такие снега, что получалось кататься с крыши дома. Санки летели и летели, и влетали, наконец, в сплетение вишневых веток, сам ствол старой вишни скрывался где–то внизу сугроба, напрочь заметенный снегом, а недоступная летом вершинка останавливала санки. Вкус вишнёвой промерзшей веточки, отломленной и прикушенной зубами, незабываем. Такие веточки бабуля добавляла в чай «для вкуса».
Дед Калистрат Гордеевич работал в довоенные годы почтальоном, поскольку скота в колхозе почти не осталось и в его фельдшерских познаниях власть более не нуждалась.
За почтой он ходил километров за восемь в село Ново — Миргородовку, где располагался сельсовет и все прочие государственные учреждения — почта, школа–восьмилетка, фельдшерский пункт и так и далее. Уходил он с рассветом, возвращался к обеду с тяжелой брезентовой сумкой, набитой газетами и письмами, часу в четвертом–пятом. Иногда его подвозили попутные подводы и тогда он появлялся раньше. Он никогда не позволял себе не выйти на службу, даже в непогоду он привычно уходил в путь, а возвращался иной раз с обмерзшей бородой или в насквозь промокшем тяжеленном брезентовом плаще. Доставал, сняв сумку, из–за пазухи ломтик домашнего хлеба (остаток бутерброда, снаряженного ему бабусей в дорогу), и подавал Сеньке, уверенно утверждая, что это гостинец от зайца. Внук с радостью уплетал гостинец, пахнувший неизведанными просторами и странствиями.
Сущим удовольствием Сеньке рассортировывать газеты, удивительно пахнувшие типографской краской, сюда «Правду», туда «Зорю», а в третью стопу — «Вiстi».
Часто в хату, дожидаясь доставки, заходили веселые мужики, садились у стола, обсуждали, как тогда говорили, международное положение. Приходил дед, и бабушка наливала всем чаю, а дедушке борща. Разговор иной раз продолжался, особенно в слякотные дни, когда не надо было ишачить за трудодни, до вечера. Четырёхлетний Сенька отчётливо запомнил разговор в один из дождливых вечеров. Из рук в руки переходила сырая газета, поведавшая о заключении Пакта о ненападении между Германией и СССР. На первой полосе внимание привлекала довольно крупная фотография представителей сторон. Рассмотрев её внимательно, мужики установили, что если В. М. Молотов искренне смотрит в глаза народам мира, то геноссе Риббентроп отвернул морду куда–то в сторону. Мужики одностайно (единодушно) сошлись на том, что добра из этой дружбы не получится. Одним словом, как пелось в песне, часто распеваемой Сенькой в детстве — «в воздухе пахнет грозой». Ещё он певал, сидя на теплой бабушкиной печи, «Если завтра война, если завтра в поход, если тёмная сила нагрянет…». В сторону тёмной силы, однако, шли один за другим эшелоны с пшеницей и салом, углём и железной рудой. Неумолимо приближался 1941-й. Он неотвратимо возникал из своих невеселых предшественников — 1937-го, 1938-го, 1939-го и 1940-го…
Зимы проходили в спокойной полудрёме. Довоенные и военные зимы, как правило, были снежными, продолжительными, с довольно крепкими для тех мест морозами до тридцати градусов.
К зиме дед Калистрат Гордеевич готовился загодя. Плел из камыша специальные маты в размер окна и, когда наступали первые холода, наглухо закрывал ими окна как со стороны улицы, так и изнутри дома.
Бабуля иногда пела. Пела протяжные старинные украинские песни и какие–то старомодные русские романсы. Она ведь в молодости повращалась в «обществе». Чаще других Сенька слышал песню про то, как «Ванька–ключник, злой разлучник, разлучил князя с женой…». Однако порой её тянуло на запретное:
«Не хочу я чаю пить Из голубого чайника, А хочу я полюбить Гэпэу начальника…»Дед тоже не особенно одобрял ростки нового, он певал:
«Ногы довги, пыка гостра, Тилькы выскочив з колгоспу…»По счастливой случайности их певческие способности остались незамеченными соседскими Павликами Морозовыми…
А как бывало прекрасно летом! Ты ещё спишь, но слух уже отмечает массу родных привычных утренних звуков. Вот бабуся доит Розку и цинковое ведро дребезжит под тугими струями молока. Вот она процеживает через чистую марлю получившиеся полведра молока в другое ведро и ставит его на скамейку в углу кухни, накрыв полотенцем, чтобы коты не добрались. Вот бабушка ласково говорит что–то курам и петуху. Вот она одевает старый дедов пиджак и выгоняет всю живность во двор размяться — кур, гусей, поросенка, корову.
От дальнего конца улицы, от Новика уже слышится мычание коров — стадо начинали гнать с того конца улицы. Когда оно подходило к дедову двору, в нём уже было с полтора десятка коров и тёлок. Из каждого двора хозяйка или подростки выгоняют скот, присоединяя его к стаду. Некоторые сопровождают своих упрямых животин до самого выгона — до околицы. Это хороший момент бабам обменяться сплетнями, узнать последние новости.
В это время обычно встает, чертыхаясь, дед. Он долго кашляет и харкает в конюшне, поминая нерадивую, по его мнению, бабку, которая опять сделала что–то не так. Если Сенька к тому времени уже на ногах, дедуля берет его с собой во двор — посмотреть, что и как, полить с ним на пару, жмурясь от восходящего солнца, тяжёлыми жёлтыми струями клён и бузину, росшие на пепелище, за хатой, бросить камень в соседских кур, обожавших бабушкины огуречные грядки, щедро заправленные перепревшим навозом, вообще, пройтись по двору, размяться.
Можно нагнуть вишневую ветку и съесть десяток прохладных, росистых вишен или вытащить из–под густого полога листьев пупыристый огурец и присовокупить его к завтраку, который как–то незаметно, к возвращению мужиков после обхода владений, успевает приготовить бабушка.
Утреннее солнце едва приподнялось над соседским клёном и освещает лишь половину огорода. Входишь босиком, осторожно ступая, в милое переплетение листьев и вдыхаешь аромат росистой зелени. Приподнимая припавшую к земле ветвь, отыскиваешь порозовевший за ночь помидор и, едва сдунув пыль (тогда, в те, неотягощенные загрязнением окружающей среды годы, пыль в современном канцерогенном значении была, вероятно, лишь в крупных индустриальных центрах), съедаешь его, забрасывая в палисадник огрызок. Раздвинув заросли тыквы, приседаешь у крупных оранжевых цветов, рассматривая первую пчелу, уже деловито перебирающую тычинки. Затем задумчиво проходишь вдоль грядки огурцов и вдруг замечаешь распустившийся за ночь цветок мака, выросшего из брошенного бабусиной рукой макового зёрнышка, притягиваешь его к сопливому носу и, увы, с огорчением видишь, что твоё грубое движение не прошло безнаказанно — миг! — и лепестки опадают. Первая убитая тобою сегодня красота, первое, ещё мимолётное, сожаление и долгожданный (как некая индульгенция, устраивающая совесть) бабкин возглас, возвещающий внуку, что завтрак (сниданок) готов. На этот родной зов мчишься со всех ног…