Вчерашний мир
Шрифт:
"Все кончено, - сказал я себе.
– Не судьба".
Правда, теперь на эту пьесу претендовали два других придворных театра - Дрезденский и Кассельский; но в глубине души мне было все равно. После Матковски я не мог себе представить никакого другого Ахилла. Но вот до меня дошла еще более поразительная новость: как-то утром меня разбудил один из моих друзей, его прислал Йозеф Кайнц, который случайно наткнулся на пьесу и нашел в ней роль себе по вкусу - не Ахилла, которого хотел сыграть Матковски, а Терсита, его трагического антипода. Кайнц передал, что он тотчас же вступит в переговоры с "Бургтеатром". Тогдашний директор "Бургтеатра" Шлентер [151] прибыл в свое время из Берлина, где успел зарекомендовать себя как горячий сторонник господствовавшего там реализма, и театром руководил (к большой досаде венцев) как правоверный
151
Шлентер, Пауль (1854-1916) - немецкий писатель, директор театра. Будучи театральным критиком газеты "Фоссише цайтунг", одним из первых стал выступать за включение в репертуар театров пьес крупнейших драматургов-натуралистов. Один из основателей независимого демократического театра "Фрайе бюне", директор венского "Бургтеатра" (1898- 1910), позднее театральный критик в Берлине ("Берлинер тагеблатт").
С этим все, опять сказал я себе: ведь я-то с давних пор скептически относился и к себе самому, и к своему литературному труду. Кайнц, напротив, был рассержен. Он тотчас пригласил меня к себе; впервые я увидел вблизи кумира своей юности (в гимназии мы готовы были целовать ему руки и ноги): пружинистая фигура, одухотворенное лицо, озаренное прекрасными темными глазами, - и это в пятьдесят лет! Слушать, как он говорит, было наслаждением. Даже в житейском разговоре каждое слово было строжайшим образом очерчено, каждый согласный звук отшлифован до блеска, каждый гласный взмывал ввысь полно и ясно; еще и сегодня, стоит мне прочесть иной стих, который он декламировал, - и в моих ушах звучит голос Кайнца с присущими ему выразительностью, совершенным ритмом, героическим порывом; никогда больше не доводилось мне с таким удовольствием слушать немецкую речь.
И вот - только подумать!
– этот человек, которому я поклонялся как божеству, извинялся передо мной, юношей, за то, что ему не удалось осуществить постановку моей пьесы. Но мы не будем больше терять друг друга из виду, обнадежил он меня. Собственно, у него ко мне просьба - я чуть не улыбнулся: у Кайнца ко мне просьба!
– и вот какая: у него сейчас много гастрольных поездок, и для них приготовлены две одноактные пьесы. А третьей - нет, а ему хотелось бы маленькую пьесу, желательно в стихах, а лучше всего - с одним из тех лирических каскадов, которые он, единственный на немецкой сцене, умел благодаря своей грандиозной технике речи на одном дыхании обрушить с хрустальным звоном в замерший зал. Не написал бы я ему такую одноактную пьесу? Я обещал попытаться.
Как говорит Гёте, порой и музу можно подчинить своей воле. Я набросал одноактную пьесу "Комедиант поневоле" - легкую как пух, в духе рококо, с двумя вмонтированными большими лирико-драматическими монологами. Непроизвольно я каждое слово писал как бы под его диктовку, изо всех сил стараясь постичь личность Кайнца и даже уловить его речевую манеру; так эта случайная работа стала одной из тех удач, которые приходят не от мастерства, а только в минуту вдохновения. Через три недели я показал Кайнцу получерновой набросок с одной уже вмонтированной "арией". Кайнц искренне воодушевился. Монолог он тотчас прочел вслух дважды - во второй раз уже с незабываемым совершенством. Он с явным нетерпением спросил, сколько мне еще понадобится времени. Месяц. Прекрасно! Это то, что надо! Сейчас он на пару недель уезжает на гастроли в Германию, а как только вернется, сразу надо начать репетиции, потому что эту пьесу следует поставить в "Бургтеатре". А кроме того - это он мне обещает, - куда бы он ни отправился, он включит ее в свой репертуар, потому что она ему впору, словно перчатка. "Как перчатка!" Он все снова и снова повторял это слово, трижды сердечно пожимая мне руку.
И он действительно еще до своего отъезда переполошил "Бургтеатр", так что мне позвонил сам директор, просил показать ему пьесу хотя бы в черновике и мгновенно одобрил ее заранее. Кайнц уже раздал роли актерам. Снова казалось, что при малой ставке сделана главная игра: "Бургтеатр", гордость нашего города, а в "Бургтеатре" еще, наряду с Дузе [152] , величайший актер современности в моей пьесе. Не слишком ли много для начинающего? Теперь оставалось только одно-единственное опасение, чтобы Кайнц не изменил своего мнения о готовой пьесе, но это было столь маловероятно! Как бы то ни было, сейчас проявлял нетерпение я.
152
Дузе,
Наконец я прочел в газете, что Йозеф Кайнц вернулся с гастролей. Из вежливости я выждал два дня, считая неудобным беспокоить его сразу же по приезде. На третий день я все же решился и вручил свою визитную карточку портье отеля "Захер", моему хорошему знакомому: "Передайте господину Кайнцу, актеру императорского театра!" Старик удивленно уставился на меня сквозь стекла пенсне: "А разве вы, господин доктор, не знаете?.." Нет, я ничего не знал. "Его же увезли сегодня поутру в санаторий". Только тут я узнал, что Кайнц вернулся тяжелобольным, во время гастролей он, героически превозмогая ужаснейшую боль, в последний раз играл свои великие роли перед ничего не подозревающей публикой.
На следующий день его оперировали по поводу рака. Газетные бюллетени еще позволяли надеяться на его выздоровление, и я навестил его в больнице. Он лежал ослабевший и измученный, его темные глаза на осунувшемся лице казались еще больше, и я испугался: над вечно юным, исключительно подвижным ртом впервые обозначилась снежная седина усов - я видел старого, умирающего человека. Он скорбно улыбнулся мне: "Даст ли Бог сыграть в нашей пьесе? Это помогло бы мне выздороветь!" Но спустя несколько недель мы стояли у его гроба.
* * *
Легко понять дурные предчувствия, связанные с моими дальнейшими занятиями драматургией, и опасения, с тех пор тревожившие меня всякий раз, как только я передавал какому-либо театру новую пьесу. То, что оба величайших актера Германии умерли, читая напоследок мои стихи, сделало меня - не стыжусь признаться - суеверным. Лишь несколько лет спустя я решился написать пьесу, и, когда новый директор "Бургтеатра" Альфред Бергер [153] , превосходный знаток театра и мастер сценической речи, тут же принял ее, я чуть ли не со страхом принялся изучать список назначенных актеров, пока не вздохнул, как это ни странно, с облегчением: "Слава Богу, ни одной знаменитости!" Року не на кого было обрушиться.
153
Бергер, Альфред фон (1853-1912) - австрийский театральный деятель и писатель. Будучи противником натурализма, пропагандировал творчество Клейста, Людвига и Геббеля. Автор стихотворных сборников, трагедии "Юнона" и нескольких сборников театроведческих работ.
И тем не менее случилось невероятное. В тревоге за актеров я позабыл о директоре, Альфреде Бергере, который сам взялся руководить постановкой моей трагедии "Дом у моря" и уже набросал режиссерскую разработку. Так вот: за две недели до начала репетиций он умер. Стало быть, проклятие, словно тяготевшее над моими драматическими произведениями, еще не утратило силу; даже когда через десять с лишком лет "Иеремия", а после мировой войны "Вольпоне" шествовали по сцене на всевозможных языках, мне было неспокойно.
И в 1931 году, закончив новую пьесу, "Агнец бедняка", я поступился своими интересами.
На другой день после того, как я отослал рукопись моему другу Александру Моисеи, от него пришла телеграмма: он просил оставить за ним главную роль при первой постановке.
Моисеи, принесший со своей итальянской родины такое чувственное благозвучие языка, какого не знала до него немецкая сцена, был в то время единственным достойным преемником Йозефа Кайнца. Обаятельный, умный, живой человек, к тому же добрейший и восторженнейший, он привносил в каждое произведение частицу своего личного обаяния, лучшего кандидата на роль я и желать не мог. И все же, когда он вызвался играть ее, воспоминание о Матковски и Кайнце ожило во мне, и я отказал Моисеи под каким-то предлогом, не открывая ему настоящей причины. Я знал, что он унаследовал от Кайнца так называемый перстень Ифланда [154]– по давней традиции величайший актер Германии передавал его как эстафету лучшему из своих преемников. А что, если он под конец унаследует и судьбу Кайнца? Во всяком случае, что касалось меня, то я не хотел в третий раз быть вестником рока для величайшего немецкого актера нашей эпохи.
154
Ифланд, Август Вильгельм (1759-1814) - немецкий актер, режиссер и драматург.