ВЧК в ленинской России. 1917–1922: В зареве революции
Шрифт:
Дзержинский в 1924 году пишет своему подчиненному в ГПУ Фельдману запрос, узнав, что в тюрьме умер арестованный ГПУ как меньшевик некий рабочий Москалев: «Какие доказательства, хотя бы косвенные, что Москалев был меньшевиком и принимал участие в распространении листовок, проверено ли это агентурное утверждение? Видно, для нашего следователя нет различия, сидит у него рабочий или белый офицер!» Так что в отдельных случаях он не разучился вникать в конкретное дело арестованного в случае возникновения у него сомнений в ходе следствия, пусть даже и основанного на классовом подходе к этому умершему рабочему.
Симпатизирующие Дзержинскому авторы и в эти годы находят примеры принципиального и гуманного отношения председателя ВЧК к отдельным арестованным его ведомством гражданам. Он лично взял под контроль сомнительное дело по обвинению некоего Арзамасцева, которого в Царицынской губернской
Дзержинский и в этот период иногда подходит к судьбе арестованного либерально. В частности, его приказ привел к освобождению из ЧК Виталия Бианки, сохранив писателю жизнь для нашей литературы, поскольку детский писатель тогда еще занимался не детскими делами – состоял в партии эсеров и успел послужить в белой армии Колчака. Хотя об освобождении Бианки ходатайствовала сама Надежда Крупская, а супругу Ленина Дзержинский не раз уважал при таких просьбах. По личной просьбе самого Ленина он прекратил в ВЧК дело и по арестованному бывшему ленинскому секретарю в Совнаркоме Сидоренко из балтийских матросов, нахулиганившего спьяну.
В то же время однажды Дзержинский бурно и искренне отреагировал на абсурдный приказ Московского горкома РКП(б) всем коммунистам сдать золотые обручальные кольца в фонд помощи советской власти: «Это не просто золотые украшения, у людей это память о светлом в их жизни, с таким подходом мы из партии превратимся в секту». Считается, что Дзержинский один из немногих в большевистской верхушке тех первых послереволюционных лет сохранял в душе некоторую человечность, хотя при изучении его действий и вышедших из-под его пера документов это совсем не очевидно.
Указывают на то, что Дзержинский в 1923 году при первом серьезном аресте патриарха Тихона осмелился оспорить уже вынесенный главе Русской православной церкви смертный приговор за контрреволюционную агитацию, лично по телефону приказав своим чекистам отпустить Тихона из камеры, дав тому умереть двумя годами позднее своей смертью. Хотя и здесь есть сомнения, не помогли ли те же чекисты патриарху скорее покинуть мир земной. Приходилось слышать даже суждения, что Тихона Феликс Эдмундович помиловал из тайного сожаления о расправе большевистской власти над церковью и что Дзержинский якобы все эти годы оставался в глубине души набожным человеком, так как вырос в религиозной среде и в детстве часто ходил в храм. Но Дзержинский, во-первых, все же рос в католической среде поляков, не слишком расположенных к православной церкви, а во-вторых, из его поступков по отношению к церкви на посту председателя ВЧК никак не вытекает какая-то скрытая набожность. Да и вообще такой аргумент малоубедителен, мало ли кто кем был и чему клялся в туманной юности. Вот молодой баварский паренек Генрих Гиммлер в таком же возрасте был столь набожным католиком, что дал клятву никогда не бросать католическую церковь, даже если она сама оставит его, а годы спустя в национал-социализме Гиммлер нашел свою новую религию и о той юношеской клятве особо не вспоминал.
Дзержинский же не был ни католиком, ни православным, не был вообще верующим, как не ощущал в полной мере своей принадлежности к польской нации, он был коммунист и убежденный атеист, да и человек без особых национальных корней – в нем и польского очень мало в смысле менталитета. Приводят в доказательство его глубоко запрятанной религиозности лишь недавно опубликованные полностью его личные письма к сестре Альдоне
Советская история совершенно серьезно считала доказательством преданности Дзержинского революции вырвавшуюся у того в кабинете Свердлова фразу после освобождения 7 июля 1918 года из заложников у эсеров: «Почему они меня не расстреляли? Жаль, что не расстреляли! Это было бы для хода революции даже полезно!» Естественно, что, когда коммунистические цензорские оковы с нашей истории упали, эта фраза стала подаваться как доказательство фанатичного безумия Дзержинского – человек сам себя жаждет использовать поленом в топке мировой революции. То, что у советских историков красило Дзержинского как святого революционера-бессребреника (его аскетизм, презрение к роскоши, старая шинель, обеды в общей столовой, пресловутый морковный чай в кабинете и так далее) со временем стало для противоположной школы истории доказательствами его почти маньяческого безумия, выводившими его за грань нормальных людей. А он просто менялся за эти годы, пересматривая собственные взгляды на место и задачи спецслужбы при советской власти. И в конце жизни Дзержинского мы видим еще один довольно необычный для его биографии образ – образ смертельно уставшего человека в депрессии.
«Усталый Феликс»
Именно таким Дзержинский был в последние годы своей жизни, в 1924–1926 годах. Словно из этого несгибаемого борца за революцию и бесстрашного чекиста вышли силы, ушла и ярость дореволюционного противостояния царскому режиму, и очарование зарей революции в маленьком кабинете первого штаба ЧК на питерской Гороховой, и жестокость Гражданской войны. Причин здесь видится несколько: физическая болезнь, измотавшая тело Дзержинского, потеря ориентиров в новых условиях НЭПа, отчуждение в советской верхушке, где Железный Феликс все больше становится белой вороной.
Еще с 1923 года между Дзержинским и Лениным пролегла трещина в личных отношениях, вождь революции к бывшему своему любимцу заметно охладел. Полагают, что, если бы не быстрая утрата Лениным из-за болезни всех рычагов власти и не последующая смерть, Дзержинского он бы скоро лишил и главного поста его жизни во главе ГПУ. Во всяком случае, еще в 1922 году Дзержинский пожаловался Троцкому, с которым еще поддерживал тогда относительно товарищеские партийные отношения, что почувствовал, как выходит из доверия у Владимира Ильича, особенно в свете своих неудач на посту наркома транспорта.
Трещина, начавшаяся у бывших друзей-соратников еще с 1918 года, с резкого ленинского выговора за налет на его автомобиль бандита Кошелькова в ночной Москве, с раздора в партии вокруг Брестского мира с немцами, с событий эсеровского мятежа в июле этого года, понемногу расширялась. Налет Кошелькова на Сокольническом шоссе с ограблением Ленина Дзержинский в 1918 году и сам переживал очень болезненно, требовал от подчиненных в кратчайший срок найти и ликвидировать этого так подставившего его бандита. Ведь в инциденте с налетом Кошелькова действительно заметны прорехи в деле охраны вождя революции, которым занимались чекисты. В остановленном бандой Кошелька автомобиле, кроме Ленина, его супруги Крупской, водителя Гиля, находился только один вооруженный чекист-охранник Чебанов. К тому же не оказавший сопротивления и позволивший Кошелькову отобрать автомобиль, оружие, документы главы государства и тот самый знаменитый и известный всем советским людям бидон с молоком, который был в руках у Надежды Константиновны и который тоже стал трофеем грабителей. Только уже далеко отъехавший на ленинском «роллс-ройсе» с сообщниками Кошельков у Ярославского вокзала посмотрел отобранные документы и понял, кого грабил, он якобы даже собирался вернуться назад и то ли убить вождя революции, то ли забрать его с собой в заложники и позднее обменять на арестованных властью своих друзей-жиганов и любовницу. И не было там даже машины сопровождения первого лица Советской России с вооруженной охраной. Дзержинскому было отчего переживать после этой истории.