Вдохнуть. и! не! ды!шать!
Шрифт:
— Думаешь, так легко? Им и пить нельзя, и курить, и с женщинами… ну… Потому что энергию берегут.
— Культуристы, ага…
— Сам ты…
Щербатая тарелка с синим ободком стояла глубоко, чтобы случайно не смахнуть. Пришлось сначала вытащить банки с гречкой и пшеном. А риса он не держал. Не мог его видеть.
Той зимой, когда по карточкам уже не выдавали ни хлеба, ни крупы — ничего, — у них оставался мешок риса. Раньше Заринка пекла какие-то невероятные пирожки с рисом, дети их любили. Раньше… Когда наступили холода, Заринка еще несколько дней походила по больным — Веси казалось, что она похожа на игрушку, в которой кончается завод, но он суеверно отгонял эти
Наконец дерево в городе кончилось. Совсем. Заринка ничего не сказала — да она уже давно вообще ничего не говорила. Веси укутал ее поплотнее, а сам взял кружку и зачерпнул воды с ледком из принесенного вчера ведра — согреть. Он был физиком, он знал, что холодная вода только впустую жжет калории и отнимает силы. Но греть было не на чем — последние две доски от какого-то сарайчика чуть не на другом конце города сгорели вчера. «Заринка, я схожу за дровами. Она молчала. — Принесу дров, согрею кипяточку, риса сварим…»
Она молчала. А Веси не мог не говорить — порой он словно бы смотрел на себя со стороны, и его начинало тошнить от собственного пустозвонства, но не говорить он не мог, потому что тогда кроме холода пришлось бы мириться еще и с тишиной.
Дров не было. Нигде. Ни единого деревца, ни единой дощечки пола в заброшенных домах, ни одной парты в школе. Собственно, это было ясно уже вчера, когда Веси пришел домой с пустыми руками и пришлось жечь последние запасы, но на что-то он еще надеялся. Ледяной горный ветер выдувал из него душу, старая куртка не грела, носа и щек Веси уже не чувствовал и в какой-то момент понял, что еще немного, и у него не останется сил на возвращение домой, Заринка так и будет лежать под ворохом одеял, маленькая, молчащая…
Он все же добрел до дома. Заринка спала — к счастью, потому что она еще не знала, что дров не будет. Веси слабо растирал щеки и нос; сил не было. В ведре с водой плавал круг льда. Веси снова набрал воды, половину железной кружки — может, удастся согреть, если прижать к телу, под одеждой? Надо напоить Заринку.
От прикосновения холодной кружки его тряхнуло, как током. Оказывается, можно замерзнуть еще сильнее, даже если кажется, что уже некуда. Холод от кружки шел волнами и, наверное, совсем его доконал, потому что Веси вдруг понял, что держит кружку в руках, обняв ее ладонями, а на дне, в воде, почему-то лежит рис. Ладоням было почти не холодно — просто
Запах вареного риса. Тепло, даже сквозь одежду тепло. Веси открыл глаза и прислушался к себе; разогнулся, пытаясь понять, что его согрело.
Рис поднялся до самых краев чашки — кое-где круглые, даже на вид мягкие рисинки приклеились к одежде. Веси взял одну в рот — настоящий рис, вареный и кружка горячая. Непонятно, откуда он… Заринка!
Заринка! Смотри! Попробуй, это рис, он еще горячий, ешь скорее! Заринка! Заринка…
С тарелкой в руках он побрел по коридору к себе в комнату и не слышал разговора приятелей за спиной.
— Тьфу, совсем паяльник сдох! Опять электричество вырубили!
— Мозги у тебя вырубили. Этот дедок ваш только что на плите чего-то жарил. Помойка по твоему паяльнику плачет.
Хозяин паяльника встал, пощелкал выключателем — лампочка не горела. Недоуменно повел ладонью над конфоркой, с которой минуту назад сняли сковороду со скворчащей в масле картошкой. Хмыкнул, быстро мазнул по конфорке пальцем, потом медленно, осторожно прижал ладонь.
К холодному, как лед, черному диску.
Елена Ежова (pinrat)
И мчится бабочка
Ветер колышет деревья заброшенного парка, гоняет по одичавшим тропинкам шорохи и стрекот сверчков, густые травяные запахи, черные тени, пушинки каких-то семян. Сквозь узловатые ветки и мельтешащую листву видно темнеющее на глазах небо, по которому как угорелые несутся легкие облака, подсвеченные с одной стороны рыжеватым отблеском заходящего солнца. С другой стороны я вижу твое лицо, подсвеченное слабым лучом лежащего на скамеечке у боковой стенки карманного фонарика.
Когда ты замолкаешь, задумываешься о чем-то своем и твоя рука замирает в моих волосах, переставая ласково их ерошить, я приподнимаю голову и бросаю на тебя испуганный взгляд. Чтобы убедиться… сама не знаю в чем. Что ты никуда не исчез.
Шорох подбирается совсем близко к беседке и замирает в лопухах, вымахавших вдоль тропинки в человеческий рост. У меня внутри тоже все замирает.
Знаешь, я очень боюсь этого старого парка. Боюсь жутких ночных теней, шевелящейся тьмы, таинственных ночных звуков, безлюдья и мерзости запустения. Я не романтик, я просто трусиха, готовая идти за тобой на край света. Вот уж не думала, что край света находится за несколько кварталов от моего дома.
Понятия не имею, как тебя угораздило обнаружить этот парк, — я столько раз ходила мимо его ограды, но никогда не обращала внимания, что там за ней, — и как удалось уговорить меня ночью перелезть через забор в страшную сказку. Помнишь, в первый раз пробирались на ощупь, рискуя переломать ноги, а потом нашли единственную уцелевшую беседку и сидели тут до рассвета в полной темноте, я тряслась от страха, а ты обнимал меня за плечи и целовал нежно в затылок. И когда вернулись домой, одежда была f в ржавчине и в пыли, и репьи в карманах, и волосы в паутине. На следующий день ты прихватил с собой плед и карманный фонарик.
Без конца напоминаю себе, что в сотне шагов за высокой оградой — я каждый раз перелезаю через нее, закрыв глаза и балансируя на грани обморока, потому что высоты тоже боюсь, но еще больше боюсь зацепиться за острую пику подолом платья и сверзиться прямо в крапиву вверх тормашками, и, если бы не твои сильные руки, встречающие внизу, я непременно так бы и сделала, — так вот сразу же за оградой начинается город, с обыкновенными улицами, дворами и домами, в которых живут люди, и, значит, бояться нечего.