Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
Что касается брата и его отношения к песне, то я за всю свою жизнь не видел его поющим, или хотя бы напевающим. Мне всегда казалось, что само пение Алеша считал занятием, находящимся по ту сторону здравомыслия. Он открыто считал, что актерская и певческая профессии - занятие весьма недостойное для мужчин.
На свадьбах и других сборищах, сопровождающихся застольями, он в основном молчал. С собеседниками он говорил негромко и неторопливо. Из множества песен и их исполнителей Алеша выделял и слушал только песни, которые пела Анна Герман. В этом я с ним всегда был солидарен.
Я
Когда я пел вместе с пластинками, потом с радиоприемником, мне казалось, что я пою великолепно. Я был уверен, что смогу выступать с песнями на сцене клуба не хуже, чем Калуцкий Флорик и Виктор Грамма. Я уже видел себя стоящим на сцене, после того, как спел песню. Зал дружно аплодировал, а я стоял, широко раскинув руки, как это делала руководительница школьного хора.
На сцену меня никто не приглашал, хотя бы потому, что я еще не учился в школе. Но я был уверен в себе и не унывал. Я распевал песни в доме, особенно, когда оставался один. Во весь голос, чтобы было красиво, я орал песни в саду, на огороде, в лесополосе. Я подражал артистам, длительно выпевая заключительный аккорд.
Одновременно с пением я аккомпанировал себе на воображаемой балалайке, терзая и приводя в негодность рамки, приготовленные для оклеивания вощиной. Отцу приходилось их перетягивать заново. Видя бесплодность запрета, отец из куска неоструганной доски, нескольких гвоздиков и кусков проволоки слепил мне балалайку.
Потом, убедившись в ничем неодолимой тяге к музыкальному искусству, купил мне гармонь "Украина". Длительные упорные усилия Лозика, нашего соседа, великолепно игравшего на нескольких музыкальных инструментах, закончились полным фиаско. Финал гармони был печальным. Я разобрал ее на множество пищалок и "удачно" обменял их у сверстников возле клуба на кучу "полезных" и "нужных" вещей.
В шестидесятом я уже учился Дондюшанской школе. Заходя в школьную библиотеку, я почти постоянно видел сидящей у пианино дочку библиотекарши - Бэллу. Она старательно разучивала какие-то мелодии по нотам, стоящим перед ней на откинутом пюпитре. Я снова воспылал надеждой стать музыкантом. Тут не надо растягивать меха, знай себе, бей по клавишам. Битие по клавишам умения музицировать не прибавило. Я стал терять надежду выучиться играть.
А может быть я стал трезвее оценивать свой "талант"? А тут еще, несмотря на мое старание, старый учитель музыки, руководитель школьного хора Сильвиан Леонтьевич Флорин принародно выгнал меня с репетиции за бездарность с единственным условием: чтобы он меня больше никогда в своей жизни не видел.
Но мне нравилась музыка. Мне нравились песни. Неумение играть и петь я решил компенсировать сочинительством. Я сочинял стихи и тут же в голове "писал" для них музыку. В самом начале шестидесятых я, прочитав в одном из номеров журнала "Юность" стихотворение, решил превратить его в
Далеко, далеко Россия,
Можно милями мир обвязать.
Вспоминаются мне большие
Голубые твои глаза.
Я брожу по кокосовым рощам
Незнакомые яркие птицы.
И мне кажется, что уж проще
В этих рощах с тобой поселиться.
Мы бы пили в жару молоко,
За кокосом на пальмы влезая.
Только плохо, что ты далеко,
Еще хуже, что ты - чужая...
Я без конца пел эту песню вслух и про себя, шлифуя мелодию. Во весь голос я позволял себе петь ее только, проходя по субботам сквозь густой лес по старой узкой дороге, ведущей из Дондюшан в Елизаветовку через Плопы. Я полюбил мою песню. Даже придумал ей имя - "Далеко, далеко..."
Она привязалась ко мне настолько, что я длительное время пел ее в своей душе с утра до вечера. Не преувеличивая, скажу. Сейчас, в, мягко сказать, моем пожилом возрасте, она мне кажется мелодичнее многих утробных завываний с эстрады в исполнении некоторых, так называемых звезд. А может я просто впал в свое собственное детство? Но мне от этого хорошо. А я никому не навязываюсь и не мешаю.
Как видите, если всевышний не наградил собственным слухом и голосом, то он с самого раннего детства наказал меня почти неодолимым желанием петь и играть.
Прошло много лет. Я понял, что в песню мне путь заказан. Но я люблю музыку и красиво звучащие, мелодичные, задушевные песни. Я люблю, когда когда звучат милые моему сердцу песни Софии Ротару, Людмилы Зыкиной, Анны Герман, Валентины Толкуновой, Владимира Высоцкого, Иосифа Кобзона, Льва Лещенко и многих, многих других.
Я не люблю Аллу Пугачеву... За разнузданность.
Все чаще я вспоминаю период моего самого безоблачного периода моей жизни, музыку, звучащую в праздники на бульваре сельского клуба. Закрываю глаза и передо мной встают блестящие медные трубы и державшие их кудесники, извлекавшие из них волшебные звуки. Они заставляли мое сердце биться быстрее, трепетать, останавливаться. Эти люди ввели мое поколение в сказочный мир звуков, которые остались очень далеко, в нашем невинном и безвозвратном детстве.
Уже много времени во мне тлеет желание воздать должное людям музыки и песен моего родного села. Из некогда целого легиона музыкантов ныне живых всего двое. Сведения о музыкантах и певцах моего села пришлось собирать по крупицам, подчас шокируя старожилов неожиданностью вопросов. С каждым годом все меньше и свидетелей того времени.
В какой-то момент я понял, что писать надо здесь и сейчас. Если этого не сделаю я, то кто потом сможет воссоздать удивительные, неповторимые и неожиданные страницы истории нашего села? А, прочитав, после меня, может быть, кто-то сделает это еще лучше.
Первые песни мои земляки пели с образования самого села. Песни были привезены переселенцами из Подолья. Это были нежные, удивительной мелодичности песни о неразделенной любви, чумаках, о родной земле и народных героях. В моем далеком детстве на посиделках, свадьбах еще пели песню про Устина Кармелюка.
Роспрягайте, хлопцi конi.
Тай лягайте спочивати.
А на мене Кармелюка
Всю надiю майте...
Эту песню в длинные осенние и зимние вечера тихо пела и моя мама.