Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
Старинные часы еще идут,
Старинные часы,
Свидетели и судьи...
Илья Резник
Часы
Тиканье старых ходиков сопровождало мое раннее детство с тех пор, как я стал осознавать самое
Наши ходики были в виде крошечной лесной избушки, сплошь увитой еловыми ветвями с шишками, нарисованными на штампованном жестяном барельефе. На фасаде чердачка был нарисован лес. На вывороченных стволах деревьев играли трое медвежат. Медведица, полусидя на траве, бдительно охраняла покой своих чад.
В самом центре домика вместо окон и дверей выделялся светло-серый циферблат. Стрелки указывали на большие ажурные цифры, расположенные по кругу циферблата. Перед цифрами были выдавлены двенадцать блестящих круглых пупырышек, отражавших свет керосиновой лампы, висевшей на боковой стене комнаты.
Стрелок было две. Более толстая маленькая стрелка казалась мне неподвижной. Я внимательно смотрел на конец острия часовой стрелки, безуспешно пытаясь уловить ее движение по кругу. Мне казалось, что толстая короткая стрелка под моим пристальным взглядом намеренно таилась, прицелившись в какую-либо из многочисленных точек, расположенных за цифрами по самому краю циферблата.
И лишь только, когда стрелка видела, что я надолго отвлекался, не смотрел на нее, она тут же ловко передвигалась и, глядя вновь, я находил конец стрелки, нацеленным уже совсем на другую точку.
Большая стрелка была более послушной. Внимательно вглядываясь, можно было заметить ее медленное движение между точками большого круга. Когда солнце поворачивало к полудню и выскакивало из-за густой листвы огромных орехов во дворе Гусаковых, в комнате светлело. И мне казалось, что я вижу еле заметные скачки минутной стрелки в такт тиканья маятника. Возможно так оно и было.
Очень долго мне казалось, что часы живые. Эту иллюзию мне внушал беспрестанно качающийся маятник и сопровождавшее его тиканье. Несмотря на то, что тиканье было довольно громким, я слышал его только тогда, когда обращал на это внимание или смотрел на часы. А в остальное время тиканье часов не мешало слушать даже шепот родителей, полагающих, что я давно уже сплю.
Маятник был желтым, блестящим. Когда начинало темнеть, мама зажигала керосиновую лампу, висящую на стене над обеденным столом. Лежа на печке мне нравилось смотреть, как в самом низу круга маятника в такт его колебаниям бегает отраженный от лампы желтый лучик. Глядя на качающееся желтое пятнышко, я почти всегда незаметно для себя засыпал и просыпался только поутру.
Впереди маятника спускались книзу две цепочки. На одной из них висела тяжелая еловая шишка, окрашенная в светло-коричневый цвет. На конце другой цепочки висело кольцо. Каждый вечер родители, вставив в кольцо большой палец, тянули его книзу. Под стрекотание цепочки шишка поднималась вверх, к самым часам.
Тянуть за кольцо и раскачивать шишку родители мне не разрешали. Ах, как мне хотелось самостоятельно
Однако мама, едва взглянув на часы, безошибочно определяла степень моего вмешательства в завод часов. Для меня долго оставалось загадкой, как она об этом узнавала? Ведь я заметал все следы. К маминому возвращению в дом шишка и кольцо уже были неподвижными, а складки на покрывале я тщательно расправлял.
Через несколько лет, когда мой болезненный исследовательский интерес к часам иссяк, я спросил маму:
– Как ты узнавала, что в твое отсутствие я тянул за кольцо и заводил ходики?
– Мы старались заводить часы по инструкции, в одно и то же время, вечером, в восемь часов. К утру гиря опускалась до ручки оконной рамы, а к вечеру до подоконника. Бывало, я определяла время не глядя на циферблат. Достаточно было бросить взгляд на уровень гири. Вот и весь секрет.
Я же, убедившись в бесплодности моих попыток сохранить завод часов в тайне, нашел себе другое занятие. Я потягивал шишку вниз. Часы при этом начинали тикать громче, размах маятника становился шире. Если же я поддерживал гирю рукой, тиканье часов слышалось все слабее, колебания маятника уменьшались в размахе и в конце концов часы останавливались.
Через какое-то время тиканье ходиков стало тише, часы стали останавливаться без моего вмешательства. Мама посетовала на неисправность. Отец пообещал отвезти часы к мастеру в Могилев. Я, открыв шуфляду кухонного стола, достал валявшийся там небольшой висячий замок без ключа и предложил навесить его на шишку. Отец пытливо и долго смотрел на меня, переводя взгляд на часы. Встав на кровать, внимательно осмотрел часы. Он уже слезал с кровати, когда мама спросила:
– Таки лазил?
– Да нет, все на месте.
Я понял, что меня может выдать даже случайно снятая паутина или тронутая пальцем пыль. Урок я запомнил надолго.
Замочек отец все-таки подвесил. Часы пошли устойчивее. Однажды после работы к нам зашел муж Веры, самой младшей маминой сестры, дядя Ваня Гавриш. Полюбовавшись на мое усовершенствование, он коротко сказал:
– Пыль.
Пыли в доме хватало. Основными причинами накопления ее повсюду были плита, печь и я. Зимой мама ежедневно, едва протискивая сквозь дверной проем, вносила в комнату огромную верету (широкий половик) с соломой. Отпустив концы вереты, мама выходила в сени, чтобы плотнее закрыть обе двери.
А я времени не терял. Как только мама прикрывала дверь, ведущую в сени, я уже летел в прыжке с печки на ворох соломы. Иногда успевал зарыться в солому два раза. Но как только щелкала клямка дверного запора, я, едва успев стать ногой на кровать, взлетал на печь. За мной оставался разъехавшийся ворох соломы и медленно оседавшее облако серой пыли.
Мама беззлобно ругала меня, но дальше этого дело не шло. Глядя на мою воздушную акробатику, баба Явдоха рассказывала, что, как будто еще вчера, моя мама прыгала в ворох принесенной соломы впереди своих младших сестер и старшего брата.