Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти

Единак Евгений Николаевич

На следующий день мой родственник с большой группой полицаев прибыл в село, откуда родом был Хруцкий. Всю семью, родственников и соседей согнали в дом Хруцких. В комнате установили противотанковую мину, к взрывателю которой закрепили гранату. К кольцу взрывателя была привязана длинная веревка.

Взрыв чудовищной силы разнес хату вдребезги. На доносящиеся из развалин хаты стоны, бросали гранаты. Потом, облив керосином, подожгли. Во время суда стало известно, что противотанковую мину подорвал лично Николай Хоменко. Готовил себе пути отхода. И чтобы не было свидетелей.

Пока велось следствие, к нам в село много раз приезжали

следователи. Подолгу беседовали со всеми жителями. Приходили и в дом моего дяди. Предъявленную на опознание довоенную фотографию Николая Хруцкого тетя равнодушно отложила в сторону. Когда показали фото мнимого Хруцкого, мама сына узнала мгновенно. Судили моего двоюродного брата в селе выездным судом из Минска.

Отец предателя-изувера, брат моего отца, после одного из заседаний суда повесился в сарае на вилах между двумя балками. Тётю навсегда отвезли в Брест, в больницу для божевильных (сумасшедших). Самого предателя приговорили к высшей мере наказания. О приведении приговора в исполнение сообщили в новостях по белорусскому радио.

После суда я уехал оттуда. Не мог там жить. Мы с ним похожи были, как две капли воды. А после суда от меня стали шарахаться люди. Уехал сюда. Но и тут покоя нет. Тебя встретил. Как тесен мир. Никуда не спрячешься. От себя тоже.

– Вось такий у мене був братранэць-перевертень.
– После длинной паузы тихо сказал Хоменко.

Неисповедимы пути господни. И языки тоже. ( И сказал Господь: сойдем же и смешаем там язык так, чтобы один не понимал речи другого. Бытие,

глава 11, 7.). Слова белоруса Хоменко тогда, мне, в десятилетнем возрасте, родившемуся в украинском селе, в основном были понятны и, почему-то, запомнились на всю жизнь. Уже при написании главы удостоверился: Братранэць - в переводе со словацкого и чешского - двоюродный брат. Перевертень - в переводе с украинского - оборотень.

Пропавшее время, сгоревшие души,

Твоих дочерей и сынов самых лучших...

А. Андреевский

Чижик

Появился он ниоткуда. Рассказывали, что некоторые видели, как он переходил старый деревянный мост через Днестр из Могилева-Подольского в Атаки. Нагруженный выцветшим, когда-то зеленым вещмешком, затянутым по-солдатски узкими лямками, за спиной и увесистым деревянным сундучком, по углам, окованным красной медью, он появился в конце сороковых в Атаках.

Никто не знал, где он ночевал, но каждое утро он появлялся у моста, недалеко от высоких ступенек, ведущих вниз, к базару. По рассказам отца он всегда располагался возле невысокого каменного, без штукатурки, забора под тенью башенки мясного ларька, в котором много лет, суетливо двигаясь, продавал легендарный мясник Бартфельд.

Опустив на брусчатку широкого тротуара свой сундучок, скидывал с плеч вещмешок. Поводив усталыми плечами, освобождал затянутую петлю вещмешка. Вытаскивал из него обитый кожей, круглый стульчик на одной ножке, похожий на старый огромный гриб или катушку для ниток одновременно. Садился.

Раскрывал деревянный сундучок, из которого вынимал и устанавливал сапожную лапу. Сапожный молоток, клещи, шила,

разные ножи, мотки дратвы, куски смолы и воска оставались в сундучке. Доставал прокуренный роговой мундштук. Из деревянной табакерки доставал сигарету, ломал ее пополам. Половину сигареты закладывал обратно за резинку табакерки, а половину, помяв в черных пальцах, вставлял в мундштук. Закуривал и ждал клиентов, опустив голову.

В Атаках он долго не задержался. Потом он повторял маршруты бродячих (холодных) сапожников, ремонтируя обувь по две-три недели в каждом селе. По рассказам взрослых, во многих селах одинокие вдовы-солдатки, отремонтировав обувь, зазывали его продолжить сапожничье ремесло, не кочуя. Он молчаливо и деликатно отвергал приглашения. Нередко сами приглашения заставляли его покидать не насиженное место и шагать дальше.

Скитался он почему-то исключительно по украинским селам - Каларашовке, Унграх, Березовке, обходя молдавские села и русскую старообрядческую Покровку. Кочуя, на время остановился он и в Елизаветовке, на самой отдаленной и глухой окраине села, называемом Бричево. Навсегда, как говорят мореходы, встал на якорь в Боросянах, старинном маленьком селе, расположенном на глядящих друг на друга склонах двух холмов. Село расположено в глуши, подальше от шоссейных и железной дороги. С Елизаветовкой, где находилась центральная колхозная усадьба, Боросяны соединяла узкая проселочная дорога, становившаяся труднопроходимой в осеннее ненастье.

Остановился он на время у одинокой и пожилой Керсти (вероятно Кристины) в самой верхней части села, неподалеку от каплицы. Хата Керсти была миниатюрной, крытая, как все ветхие строения, соломой. Хатенка была беленной, узкие наличники окон белились с синькой, которой видимо, не жалели.

Уродовала хатку непропорционально высокая и массивная завалинка (приспа). На ней, не боясь упасть, мог расположиться спать взрослый человек. Выступающие далеко за приспу круглые балки глинобитного потолка опирались на четыре столбца. Благодаря этому, нависающая низко соломенная крыша являлась надежной защиты приспы от непогоды. Столбцы надежно упирались в ямки на плоских, полувкопанных в землю зеленовато-серых камнях.

Остановившись на время, он застрял в этой хатенке навсегда. Не думаю, что его заставило это сделать обилие клиентов. Сами Боросяны и Елизаветовка считались маленькими селами. В остальных были свои сапожники. Он никогда не выезжал в районный центр либо в Сороки или Могилев-Подольск. Даже в Елизаветовке его видели крайне редко.

Нитки для дратвы, мелкие гвоздики, курево покупала ему Керстя. Расходные материалы для ремонта обуви иногда привозили из Атак, либо Могилев-Подольска клиенты, которым он ремонтировал обувь. В числе таких был и мой отец.

Трудно сказать, что заставило сжиться под одной крышей этих двух совершенно разных людей. По рассказам отца, когда он остановил свою кочевую жизнь в Боросянах, ему на вид едва перевалило за сорок, в то время как Керсте уже было под пятьдесят. Среднего роста, он был худощавым, но казался крепко сложенным мужчиной.

Летом он работал раздетым по пояс, накинув только черный фартук. Мышцы живыми буграми перекатывались под его, почти лишенной жира, тонкой матово-смуглой кожей. Волевой подбородок, твердо очерченные губы на правильном, чуть скуластом лице не сочетались с его вздернутым носом.