Вдоль по памяти. Шрамы на памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства
Шрифт:
После ливней по руслу Куболты вода несла массу рыбы. Мы ловили ее авоськами, рубахами с завязанными рукавами, а то и просто голыми руками. Домой рыбу я нести не смел. Ее мне жарила баба София. Сама она жаренную рыбу не ела давно. Одну рыбешку она отваривала с луком и потом долго обсасывала ее своим беззубым ртом. Под конец выпивала прозрачную подсоленную юшку.
Однажды, когда спала вода, в заиленной траве на долине Куболты, на повороте речки, нашел, принесенные бурным ливневым потоком, нескольких раков. Я их собрал, отполаскал в посветлевшей
– То як не божа тварина.
Раков я, повторно промыв колодезной водой, сварил с укропом и солью самостоятельно. Не особенно печалясь, съел сам.
Шли годы. Потом, учась в Дондюшанах я приходил в гости к бабе гораздо реже. Почти каждый раз баба София спрашивала меня:
– В каком ты уже классе.
До двенадцатилетнего возраста вопрос меня задевал. Как она не может запомнить, в каком классе ее самый младший "неповторимый" внук? Потом этот вопрос я воспринимал, как должное.
Когда я учился в Дондюшанской школе, а потом в институте, в завершение моих визитов баба София совала мне в руку неизменные три рубля. Я всегда брал и благодарил, так как отказ мог повлечь за собой обиду. А с возрастом я просто боялся ее обидеть.
Иногда я приносил ей конфеты. К шоколадным она почему-то относилась настороженно. Конфеты я покупал в Дондюшанах, но чаще забывал. Уже идя до горы к бабе, заходил в сельмаг и покупал небольшой кулек карамели. Она бережно разворачивала сначала кулек, потом обертку. Медленно, как будто осторожно, она засовывала карамель в рот. Так же медленно, жуя, обсасывала в беззубом рту конфету. Потом спрашивала:
– А подушечек не было?
Каждый раз я неизменно отвечал:
– Подушечки уже не выпускают.
Обсосав конфету, баба часто заворачивала остатки леденца в его же обертку, неизменно говоря:
– Смачни. А подушечки були смашнiщи.
Часто, придя с очередным кульком, я заставал на столе у бабы Софии принесенный в прошлый раз кулек с остатками конфет.
В конце шестидесятых баба София стала собирать вокруг себя вещи, привезенные из Сибири. Деревянные ложки, забыто лежавшие в каморе, она забрала и поместила в настенный резной полукруглый навесной ящичек, прибитый у края стола рядом с ее кроватью.
Забрала и большую деревянную ложку с подгоревшим черенком, которой я предполагал замешивать запаренную еду для свиней .
У тетки Павлины на столе стояла, модная в первые послевоенные годы, двух-чашечная стеклянная сольница. Свою же деревянную сольницу в виде толстой, почти круглой утки баба поставила рядом. В ней, почему-то всегда я видел куриное яйцо, а рядом лежал длинный красный стручок высохшего горького перца.
Темный от времени, покрывшийся пылью безмен, более пятнадцати лет висевший в нашей каморе, неожиданно стал нужным. В нашем селе безмен называли уже на молдавский манер - кынтар. Баба София тщательно оттерла его с керосином и повесила на вбитый теткой Павлиной гвоздь в сенях, у самого входа. Дети ее понимающе тихо улыбались. Вероятно, так же безмен висел
У каждой вещи, как и у людей, своя судьба. Из вещей, привезенных бабой Софией из ссылки я запомнил все. Но запали в душу небольшой туесок, нож и макогон. Туесок много лет служил бабе Софии для хранения сахара. О нем я вспомнил после того, как Володя Маркоч рассказал мне о встрече со стариками на Ишиме. Это было уже после смерти бабы Софии.
Решив , что это тот самый туесок, в котором был принесен мед, я кинулся по его следам. Мама сказала, что туесок, скорее всего, остался в доме умершей в семьдесят пятом тетки Павлины.
Нож, привезенный бабой Софией из Сибири, был самодельным. По словам бабушки он был сработан из остатков двуручной пилы. Меня всегда поражала малая толщина лезвия и необыкновенная его гибкость. Лезвие почернело от времени, но ржавчина его не брала. Со временем самодельная деревянная ручка стала крошиться.
Я сделал новую, текстолитовую ручку, закрепив ее, вместо заклепок, винтами с утопленными круглыми гайками. Нож еще долго служил на кухне, потом в мастерской. Однажды, подрезая прокладку, я нечаянно согнул лезвие ножа в самом узком месте. При попытке выровнять, лезвие дало трещину. Я перезаточил нож и он до сих пор мне служит для вырезания резиновых и паронитовых прокладок.
Макогон небольшой, из какого-то темного прочного дерева. После приезда бабы Софии, он несколько лет провисел на гвоздике в каморе. Потом наш макогон, служивший много лет, дал широкую продольную трещину и пришел в негодность. Мама до самой смерти пользовалась бабиным макогоном. После смерти родителей я забрал эту ненужную, но чем-то дорогую моему сердцу вещь, к себе. До сегодняшнего дня он висит в одном помещении с бардой деда Михаська, скорбя совместно с соседкой в своей бесполезности.
В семьдесят пятом от тяжелого онкозаболевания скончалась тетка Павлина. Баба София, завершив громадный круг в пространстве и времени, вернулась на свое исконно родное подворье. Поселили ее в той самой комнатенке, которую отец предусмотрел еще в тридцать восьмом, когда строил дом.
В свои девяносто четыре она ходила еще прямо. К тетке Марии, внучке Саше, правнукам и другим родным и знакомым баба София ходила самостоятельно, не дожидаясь их визитов. Когда она шло по селу, сельчане шутили:
– Вон, баба София пошла. Как на мотоцикле поехала.
В своем неизменно черном одеянии она пересекала село по несколько раз в неделю. Живо интересовалась новостями. Знавшая подноготную родственных кланов еще с Подолья, она всегда была в курсе рождения детей, крестин, свадеб, смертей.
Особенно остро переживала она перед чужими свадьбами. Узнав, кто женится, кто родители, она оперативно составляла генеалогию с обеих сторон. Иногда от нее можно было услышать:
– Не боятся люди бога. Ведь Макарова Марфа была родной сестрой Юзика. А Юзик с другой стороны, с Максимовой Люнькой двоюродные. Люнька родная племянница Михася (имена вымышленные). Близкая родня оказывается. К концу света все катится.