Вдова
Шрифт:
— У вас опущение желудка, — сказала докторша. — На два пальца. От тяжелой работы, должно быть.
— Желудок-то уж ладно... А насчет детей как же?
— Это вам надо к другому врачу сходить.
И объяснила — к какому.
Даша после первого знакомства с медициной ободрилась. Выходит, не зря Василий советовал. Даже специальный доктор есть. Гляди, и поможет.
На этот раз попала она к мужчине, почти старику. Седой был доктор, в очках, глядел на Дашу строгими глазами. Даша сидела, красная от стыда, еле слышно отвечала на вопросы, в которых расспрашивал доктор о том, о чем и с бабами никогда не говорила. Убежать бы — и убежать не
— Тяжести поднимала? — осматривая ее, спросил доктор.
— Подымала! — в сердцах сказала Даша. — Что ж завод-то, сам построился?
— Женщине нельзя подымать тяжести, — объяснил старик и с силой надавил внизу живота.
— Больно! — вскрикнула Даша.
— Вот потому и больно... Можешь одеваться.
Даша, одеваясь тихо плакала. Доктор мыл руки. Проходя мимо Даши, он заметил ее слезы, снял очки, удивленно и ласково спросил:
— Ты что это, голубушка?
— Что ж мне теперь, всю жизнь без детей жить? — с тоской проговорила Даша.
— Зачем без детей? Лечить будем. Только уговор: выполнять все, что велю. Поняла?
— Да я... На все я... Васе-то больно уж хочется ребеночка! Да правда ли — можно вылечить?
— Правда, — серьезно сказал доктор.
Он достал из кармана халата белый проглаженный платок и осторожно вытер Даше глаза. Даша поймала его большую руку с синими жилками и поцеловала.
2
В детстве любила Даша запах печеного хлеба. Мать квашню с вечера ставила, а вставала утром раным-рано, зимой — в темень, растапливала русскую печь, принималась раскатывать караваи. С лопаты ловко высаживала их прямо на под печи, подметенный мокрым веничком. Мыла стол, скребла ножиком сосновые доски. Выбегала к колодцу за водой, впуская в дом клубы морозного пара. Даша, затаившись, лежала на полатях, глядя, как хлопочет мать — молодая, ладная, проворная. Глядела, а сама все ждала, когда запахнет хлебом.
И вот хлебный дух начинал понемногу пробиваться сквозь привычные, непримечательные запахи жилья — парного молока, овчин, вчерашних щей, легкого угара. Сначала только чуть ощутимой струйкой примешивался к другим запахам, но вскоре становился острым и сильным, все забивал, ничем уже не пахло, кроме свежего пшеничного хлеба с поджаристой корочкой, на которую внизу слегка налипала зола, а порой попадались и мелкие угольки.
Еще очень нравилось Даше, как пахнет сено. Привезут во двор целый воз, станет отец кидать его вилами на сеновал — такой дух стоит удивительный, будто со всей земли собрали самые лучшие травы.
Яблоки тоже хорошо пахнут. Особенно — когда их много. Осенью наполнишь корзину, несешь в дом, а она так и дышит на тебя сладким яблочным ароматом.
А здесь, на стройке, полюбила Даша запах краски. Иные девчата морщились, а Даше нравилось. После земли, которой перекидала многие кубометры, после кирпичей, которых тысячи подняла по стремянке, после железа, с которого счищала приставшую намертво ржавчину, мила и легка казалась Даше работа маляра. Последняя работа. Скоро — пуск. И не будет больше стройки. Будет завод.
Мягко погружается кисть в ведерочко со светло-зеленой краской. Густым слоем ложится на стену зеленый мазок. Вправо-влево, вверх-вниз, ровно и гладко стелется зелень, ровно и гладко, как весенняя трава на лугу.
Вот и построили завод...
Вдоль цеха от края
— Директор идет, — сказал кто-то.
Даша обернулась, опустив кисть. По пролету цеха неторопливо шел Дубравин. Шапку он держал в руке, и полуседые волосы крутыми кольцами падали на высокий лоб.
Работницы оставили кисти, сбились вокруг директора. Дубравина уже хорошо знали и любили. Он часто появлялся в цехах и в бараках, на комсомольских собраниях сидел в зале с парнями и девчатами, после собрания оставался вместе с ними петь песни.
— В Ярославль поедете, девушки, — сказал Дубравин. — На завод — учиться управлять аппаратами.
— А ежели которая не девушка? — спросила озорная Настя, но застыдилась все-таки, нырнула за спину девчат.
Дубравин усмехнулся ее веселой дерзости.
— По великой нужде в кадрах придется всех посылать без разбора.
— Это как же — через Москву? — спросила Дора.
— Через Москву. Бывал кто из вас в столице?
Девчата переглядывались, молчали.
— Никто не бывал, — сам ответил Дубравин. — Ну, поглядите столицу. Поживете в Москве недельку. В Мавзолей Ленина сходите. В Большой театр. В Третьяковскую галерею... Да просто побродите по самому великому городу страны нашей... Я вам койки в доме крестьянина заказал. Дело вы большое сотворили — завод построили. Отдых заслужили. А уж в Ярославле учитесь старательно. Без умелых рук завод мертвый. Нам предстоит душу в него вдунуть...
Красная площадь...
Да неужто я на Красной площади стою? В Москве? Рядом с Кремлем? Перед Мавзолеем...
Сама себе не верила Даша и оглядывалась на подруг, словно по ним проверить хотела — не сон ли все. Дора стояла серьезная, сосредоточенная, погруженная в себя, поверх голов глядела вперед и вверх, на Спасскую башню. Люба Астахова оробела от шумных московских улиц, от многолюдья, от красоты древних кремлевских стен. И более всего от того, что скоро, через триста или, может быть, через двести шагов в молчаливой, протянувшейся по всей площади колонне войдет в Мавзолей и увидит Ленина... Даже неугомонная Настя притихла, сунула в карманы озябшие руки, малыми шагами продвигалась вперед вместе с другими.
Красная площадь...
Глядела Даша на зубчатые степы Кремля, на дивные купола нарядной церкви, на лобное место, где казнили бунтовщиков, на часовых, замерших у входа в Мавзолей Ленина, и особенное, торжественное и волнующее чувство наполняло ее. Словно здесь, на этой мощеной площади впервые постигла величие страны своей и своего народа с его героической, трудной и счастливой, ни на чью иную не похожей историей.
В Ярославле по утрам будил рабочих гудок. Дора вскакивала первой, потягивалась, за ней поднимались другие. Только с Насти приходилось стаскивать одеяло — любила Настя поспать.