Вдовье счастье

Брэйн Даниэль

Палашка не теряла времени, не только выла, что я одержима бесами, и требовала пастыря, вынь да положь, но и выполняла свои обязанности — подай, принеси, налей. Угадав, что нужная мне комната вот она, я остановилась у приоткрытой двери, толкнула ее и заглянула.

Эта комната была не проходной — тупиковой, и мне показалась невыносимо тесной, хотя занимала два окна. Здесь было слишком много всего — зеленые тяжелые шторы, зеленая тканая ширма, низкое массивное кресло, узенькая кровать под балдахином в нише, туалетный столик, стул, бюро, комод, умывальник, платяной шкаф, и пестрота и обилие лишней мебели выживали с порога вон.

Обстановка в доме была еще аскетична, все познается в сравнении, хозяйка этого будуара — Барби с зацикленностью на меблировке, драпировках, оттенках зеленого и золотого. По всему великолепию скакали пятна от расставленных везде где возможно свечей, и в общем немудрено было в самом деле сойти с ума.

Даже кувшин, которым гремела Палашка, был золоченый.

— Вон, барыня, за ширмой станьте, сейчас платье подам, — всхлипнула она. — А то умоетесь да спать пойдете. Завтра день долгий, трудный.

Я покачала головой, зашла в спальню, закрыла за собой дверь и стащила с плеч рубаху. Палашка чуть не выронила кувшин, и я в два прыжка подскочила к ней и успела его перехватить, прежде чем он рухнул в золоченый же умывальник, загрохотав и разбудив детей.

— Барыня! — взвизгнула Палашка, падая на колени. — Барыня, барыня! Дайте пастыря позову!

Я озадаченно подняла голову. Бедная девка: в зеркале во весь рост отражалась изумительно ненормальная я в грязной рванине, с голой грудью, в кувшином в руке, занесенным над патлами Палашки. Я посмотрела в ее дикие глаза. Да если я сейчас опущу руку, никакой пастырь тебе не понадобится. Но я, разумеется, этого не сказала.

Если пастырь — тот мужичок, который играет на ксилофоне, то нет, он последний, кого я хочу увидеть.

— Зачем пастырь? — спросила я, осторожно отодвигая подсвечник и ставя рядом кувшин. Пламя ехидно облизнулось, я едва успела отдернуть свисавший рукав.

Палашка захлюпала носом.

— Да как, барыня, матушка! — Она замялась, сжалась, будто ожидая удара, потом отползла и медленно, ища в каждом моем жесте подвох, взмолилась: — Ступайте за ширму, барыня?

Я, все еще не понимая, кой черт мне идти за ширму, когда я даже перед пастырем успела засветить свои телеса, а он и ухом не повел, поморщилась и начала окончательно снимать рубаху, как меня осенило: я веду себя совершенно не так как подобает! Я веду себя как… веду, а барыня этого времени?..

А барыня этого времени… Я еле удержалась, чтобы не огреть себя по лбу. Боже мой, и старуха, и Палашка, да и пастырь решили, что я вправду тронулась. Неудивительно после того, как я как ошпаренная пролетела по дому, разоблачаясь на бегу, с безумным взглядом. И, чувствуя себя по-дурацки, я подчинилась дурацким порядкам и зашла за ширму. Пусть так, иначе эти две бабы меня подушкой придушат ночью.

Пуганая — неужели это следствие моего поведения? — Палашка свое дело отлично знала. Она раздела меня, уверенно обтерла теплой мокрой простыней, другой простыней вытерла насухо, затем принесла из комода чистое исподнее. Я с изумлением разглядывала на себе льняные панталоны чуть выше колена, расшитые по краю золотой нитью, льняную же сорочку без рукавов, спустившуюся до середины голени, и скромное, без прикрас, сероватое платье тоже без рукавов, почти до пола, и оно закрывало декольте практически полностью.

Удивлению моему не было конца. Я запомнила слова старухи: куда я оставлю сирот, что их ждет, то ли нищета, то ли бродяжничество,

то ли крепость. То, что я видела — дом, интерьеры, одежда — не подтверждали мрачные перспективы. Не шиковать, но существовать без нужды, постепенно продавая все эти лягушачьи шкурки, можно вполне.

В спальне было прохладно, даже слишком, хотя в углу я заприметила печь или что-то на нее очень похожее. Мелькнуло в памяти случайно прочитанное — барыни прежних веков предпочитали холод, чтобы кожа дольше сохраняла свежий вид, а еще клали на лицо парное мясо… Криотерапия, судя по той же старухе, не работала, а доверять портретам гладеньких дам пяти десятков лет от роду я бы стала еще меньше, чем фото в социальных сетях. Хотя, скорее всего, именно эта закалка во имя вечной молодости и красоты помогла мне еще не свалиться с температурой и адским кашлем.

Но горло у меня, кстати, болит. Я ощупала его… что бы я понимала в постановке диагноза. Паршиво, что на умения местных врачей полагаться тоже нельзя.

Палашка составила умывальные принадлежности на поднос, бросила на пол грязные простыни и подошла к кровати.

— Стой, — приказала я. Палашка застыла, но не обернулась, шея бедняжки втянулась в плечи. Неужели хозяйка лупила ее, но синяков вроде бы нет? — Собери одеяло, подушки, я к детям пойду.

Палашка медленно повернулась. Ее снова трясло, глазки бегали, она облизывала губы, и вот теперь рука моя потянулась к кувшину осознанно. Может, этот жест Палашке помог.

— Негде лечь там, барыня, — обрадовалась она, я ухмыльнулась.

— Тогда сюда детей принеси. Только холодно тут, растопи печь, — и я уселась в зеленое кресло, по привычке закинув ногу на ногу, но быстро опомнилась, пока бедная девка не рухнула в обморок. Надо следить за собой и надо во всем разобраться. — Ну, что застыла?

Господи, да на ней вообще лица нет.

— Пошла вон, — прошипела я, и Палашка ретировалась, не успела я подняться.

Сама соберу подушку и одеяло и отнесу в детскую. Старуха, как я понимаю, нянька, значит, она где-то там спит, и пусть убирается куда хочет. Это мой дом, мои дети, правила тоже мои.

Я позволяла себе от стресса то, что никогда в жизни не допускала — унижать тех, кто от меня зависит. Творилось непонятное и с моим телом, и с разумом. Вместо намерения выяснить все и сразу — страх перед пастырем, затмевающая все на свете любовь к детям, привычка к холоду, боль в груди, звериное желание забиться в нору, прибрав поближе малышей… Словно я была уже не только лишь я, что-то осталось во мне от той, чье место я заняла, и где часть ее, где часть меня, я не разбирала. Я сволокла с кровати тяжелое ватное одеяло, успела мимоходом подумать, что под таким и спать в таком холоде, а потом…

Холод. Что сказала старуха? Я чуть было не угорела? И еще — что я удумала?

Я кинула одеяло прямо на пол, туда же полетела подушка. Я подошла к печи — нет, нет, нет, то есть — да, кашель и тошнота действительно признаки отравления угарным газом, но не могла же мать четверых детей…

Я ощупывала печь. Или камин, белый, каменный, под потолок, еще теплый. Старуха упоминала про заслонку. Она винит во всем меня, карга, но какой бы ни была эта барыня дурой, она не могла не знать, что угарный газ опасен для всех, кто находится в доме. Ей безразлична прислуга? Пускай, но ей точно не наплевать на детей. Больше того, она сто процентов не сделала бы то, что сделала я…