Вдовец
Шрифт:
В тот день Жанте впервые понял, какой недобрый человек его невестка. За легкомысленной ее болтовней явно скрывался заранее обдуманный план. Она твердо решила выяснить правду, и он уверен был, что через полчаса этой жестокой игры она обо всем догадалась.
Жанна, совсем растерявшаяся, с трудом сдерживала слезы и умоляюще смотрела на него.
Люсьен не произнес ни слова. Казалось, он раз навсегда купил себе покой молчанием.
Несколько дней после этого Жанна ходила подавленная и, должно быть, не раз впоследствии вспоминала об этом визите. Уже гораздо позднее,
— Почему ты не посмел тогда сказать им правду? Тебе стыдно было, да?
Он ответил, что промолчал не ради себя, а ради нее; ему показалось, что она ему не поверила. А ведь он сказал правду. Он не стыдился ее прошлого.
— Сознайся, иногда ты жалеешь…
— Нет.
Он говорил это искренно. Теперь, когда ее не было, он сознавал это больше, чем когда-либо.
Несколько раз у него чуть было не вырвалось, когда они мимоходом касались ее прошлого:
— Понимаешь, наоборот, именно поэтому…
Но вовремя останавливался. Это трудно было объяснить, еще труднее понять. Он и сам не был уверен, что до конца понимает.
К Люсьену он отправился в следующее воскресенье. Брат располнел, живот бочонком выпирал под белой рубашкой, руки стали еще более волосатыми, чем прежде. Жена его была теперь рыжей и держалась в высшей степени кокетливо. Принимали его в садике, где прежде Люсьен разводил овощи; теперь здесь росли одни цветы.
— Маргарита и Жак в плавательном бассейне.
Маргарите, единственной их дочери, было, должно быть, уже лет тринадцать. Жаком звали того малыша, который тогда, в первый их визит, был еще в пеленках.
— А Жюльен в армии. Решил призваться досрочно, чтобы попасть в авиацию. Ему это удалось, сейчас он в Сен-Рафаэле, в авиационной военной школе.
Через раскрытые окна он видел гостиную в современном стиле и прекрасно обставленную кухню.
— Изменился наш дом, правда? Только вот беда — напротив нас вздумали строить доходные дома. Прежде здесь была почти что деревня, отсюда видно было Сену… А теперь нас, того и гляди, выселят — на этом месте будет архитектурный ансамбль…
Люсьен смотрел на брата, курил свою трубку. Потом сказал:
— А ты мало изменился. Кстати, сколько тебе лет? Тридцать девять, да?
— Сорок.
— Ах, правда, ты ведь родился в июне…
Он пошел в дом, чтобы принести вина. Франсуаза тотчас воспользовалась этим:
— Как же это случилось, а? Как ты узнал? Тебе полиция сообщила?
Он ответил неопределенным жестом.
— Понимаю, это было для тебя такой неожиданностью. Только знаешь, что я тебе скажу? Что бы там Люсьен ни говорил, всегда случается то, чему суждено случиться, и все мы в конце концов убеждаемся — что ни делается, все к лучшему. Прости за откровенность, но, по-моему, эта женщина была попросту не совсем нормальна. Она совершенно не подходила ни тебе, ни твоему образу жизни. Я поняла это сразу, как только ее увидела, и тогда же сказала это твоему брату. Она видала виды, а? Видишь ли, Бернар, прошлого не скроешь, как ни старайся…
Вернулся Люсьен с бутылкой и стаканами.
— Вы
— Да вот я говорю Бернару, что, в сущности, ему это только на пользу. Помнишь наш разговор тогда, восемь лет назад. Меня еще удивляет, что это столько времени длилось. Что-то такое было у нее в глазах…
Люсьен искоса взглянул на брата, ожидая увидеть его удрученным или рассерженным, и был немало удивлен, обнаружив улыбку на его губах.
— Ну, хватит! Не будем больше об этом. Что прошло, то прошло!…Как идут твои дела? Доволен ты?
— У меня много работы.
Много лет назад он начинал свою трудовую жизнь подмастерьем в небольшой типографии в Рубе, и его родня почему-то по-прежнему представляла его себе в сером халате за наборной кассой.
— Я, можно сказать, сам себе хозяин. Работаю для журналов, для издателей…
— И хорошо платят?
— Неплохо.
— К маме ты не ездил?
— Нет.
— А мы ездили туда на Рождество вместе с ребятами. Мама совершенно не меняется, право же, не стареет, а молодеет. Вот Пулар, тот потихоньку угасает. Когда мы там были, он уже не вставал со своего кресла, по вечерам сосед приходил помочь перенести его в постель. И знаешь, кто это? Сын Мэро, ты еще в школу с ним ходил, теперь у него магазин радиоаппаратуры. Помнишь Мэро?
— Такой рыжий?
— Да. Он живет рядом с тем ресторанчиком, который скоро будет уже принадлежать маме. Да фактически он и сейчас ей принадлежит.
— Но ведь у Пулара, кажется, была дочь?
Речь шла о втором муже их матери.
— Да, была и есть. Бросила мужа, детей и обосновалась в Париже.
— Значит, часть имущества должна унаследовать она.
— Да, но не основной капитал, Пулар передал его маме в прижизненный дар, уж этого она от него добилась.
Затем речь шла не о Пуларе, не о Жанне, а о нем самом.
— Очень тебе одиноко одному?
— Привыкаю.
— А кто ведет у тебя хозяйство? Нашел кого-нибудь?
К чему было признаваться, что шесть дней из семи он занимается этим сам?
— Пообедаешь с нами? Дети вот-вот явятся. Они уже почти не помнят тебя и рады будут познакомиться, наконец, с родным дядюшкой.
— Мне нужно вернуться пораньше в город.
Он не мог бы точно сказать, чем именно, но визит этот не прошел для него даром, даже был ему определенно полезен, он чувствовал это. Кое-что в словах невестки заставило его вспомнить фразу мадемуазель Кувер: «Она даже и не пыталась быть счастливой…»
В течение восьми лет Жанна жила рядом на небольшом пространстве в нескольких квадратных метров, отгороженном стенами и отделенном от мира еще полом и потолком. И вот ему уже трудно вообразить себе ясно ее лицо, мысленно вновь увидеть ее силуэт в тех местах квартиры, где он обыкновенно видел его.
Образ ее как-то расплывался, становился нереальным. Он видел, например, ее черное платье, белую кожу, прядь волос, прикрывавшую одну щеку, голые ноги в домашних шлепанцах, видел ее сидящей за швейной машинкой. Пьер спускался сверху со своими тетрадками и книгами.