Вдовья трава

Воздвиженская Елена

– Баба Шура, – поморщилась Лизка, – У меня даже во рту горько стало, как ты тут живёшь, а?

Баба Шура улыбнулась:

– Да я уж привыкла за столь лет, и нравится мне даже горечь эта. Да ведь не всегда тут полынь-то росла. Раньше, давным-давно, цветы тут цвели, у-у-у, какех только не было, и жёлтеньких, и бордовых, и голубеньких, всяких, а опосля одним годом всё исчезло.

– Как так? – округлила и без того круглые глазищи Лизка, – Разве так бывает?

– Бываить, милая, – вздохнула баба Шура, – Природа-то она человека чует, душу его, и ему под стать становится. Оттого и растёт вокруг моей избы вдовья трава.

– Вдовья трава-а-а? – протянула девочка.

– Да, эдак люди полынь называют. Оттого, что горькая она, как вдовьи слёзоньки и вдовья долюшка, –

вздохнула баба Шура.

– А как же одним годом-то она выросла? – спросила Лизавета.

– Как Игната мово не стало, – ответила баба Шура, потирая ладони о колени, – Так долго я убивалась по нему, жить не хотела без его. Уж меня вся родня и соседи проверять ходили по нескольку раз на дню, караулили, чтобы с собой чего не сделала. А я и хотела сделать, грех-то какой так говорить, но так и было, девонька моя. В один день помутилось у меня совсем в голове, взяла я верёвку, и в сарай пошла. Такая же вот жара стояла, как сейчас помню. В сарайке тёмно, пыльно. Залезла я на чурбан, на котором дрова рубили, перекинула верёвку, и почти уже дело это страшное сделать собралася, как позвал меня кто-то. Я сразу Игнатов голос узнала. Вздрогнула. Глянула – а он в самом тёмном углу сарая стоит, и на меня глядит, а кругом него быдто свеча горит, такое вот ровное пламя светит. Я замерла на месте. А он на меня ласково так смотрит, и баит: «Что ж ты, Шурочка, творишь? А говорила, что любишь меня крепко?» и головой качает. «Любила и люблю!» – закричала я – «Жить без тебя не хочу». А он головой качает: «Нет, не любишь ты меня, коли надежды на встречу нашу лишаешь». « Как же?» – отвечаю я – «Да ведь я к тебе и хочу, оттого и задумала это». «Нет» – отвечает он, – «После такого уж никогда мы не встретимся, я-то в ином месте сейчас, а ты прямиком к ним пойдёшь, вон, поджидают уж они тебя стоят». Глянула я в угол-то, куда Игнат кивал, а там, Лизонька, черти как есть. Страшные, чёрные, с копытами, с рогами, зубы скалят, манят меня, и на петлю кажут, поторапливают, мол, давай скорее, чего медлишь? Ох, и перепугалася я, спрыгнула скорее с того чурбана, да бежать из сараюшки и со двора. Выбежала на поляну перед двором, упала в траву навзничь, и давай реветь. Ой, как я рыдала, девонька, всю землю, поди-ка, насквозь промочила слезами своими. Когда голову подняла, увидела, что солнце уж садится за лес. Встала я, и домой пошла. Решила, что жить буду, ради нашей любви, ради нашей встречи у Бога. А на следующой год-то вся поляна полынью покрылась. Ни одного цветка не стало. Как выжгло всё. Это слёзы мои полынью оборотились. С той поры так и растёт вдовья трава кругом моей избы, ни одной травинке другой не даёт пробиться. А я её полюбила, горькая она да добрая. От нечисти, бают, защищает человека.

Лизавета слушала молча, не перебивая, личико её стало задумчивым и серьёзным, в груди встал комок, а в глазах блестели слёзки.

– Баба Шура, и ты всю жизнь после одна прожила? – спросила, наконец, Лизка.

– Одна, дочка, одна, – закивала старушка, – Хотя сватались ко мне. Но никого я больше не полюбила, не смогла в своё сердце впустить. Так и стоит мой Игнатушка перед глазами в том сияньи неземном, как я его в сараюшке увидала.

– Заговорила я тебя, – спохватилась баба Шура, – Иди-ко, милая, ступай до дому, матери надо помочь огород полить, коровку со стада встретить, да и отец ужо скоро с работы придёт.

– Надо, бабонька, – согласилась Лизка, – Я пойду тогда?

– Иди-иди, дочка, да приходи ишшо, пока я жива. Кто знаит, сколько мне осталося.

Лиза обняла бабу Шуру, она была такой крохотной и хрупкой, как сухая травинка, и пахло от неё терпко и горько – полынью. Только теперь Лизке уже не казался противным этот аромат.

Девочка схватила корзинку и зашагала по поляне к логу. На полпути она обернулась, баба Шура стояла у ворот и махала ей вслед. Лизка тоже помахала в ответ. Спустившись в лог, она услыхала, как в небе резко и раскатисто вдруг громыхнуло.

– Гром? – обрадовалась Лизавета, – Нешто дождь будет? Да хоть бы не сухая гроза только. Страшно это.

Она поглядела наверх. Серые тучи наплывали на небо с востока. Одинокая

молния вспыхнула и погасла. Лизка ускорила шаг. Когда она уже почти дошла до другого края лога, на щёку ей капнули первые прохладные капли дождя. Вскоре упала ещё и ещё одна, и спустя мгновение неожиданно и резко хлынул ливень такой силы, будто разом разверзлись все небесные хляби. И вместе с этими потоками воды вдруг прорвался, наконец, и комок в Лизкиной груди, и она заревела – громко и навзрыд. Всё равно тут не было никого, кто мог бы её услышать, спросить, что с ней такое и отчего она так горько плачет. Рыдания её смешивались с раскатами грома, начиналась настоящая буря. Лизка карабкалась наверх по ставшему вмиг скользким склону лога, и всё ревела и ревела. Выбравшись наверх, она побежала во всю прыть по улице, в конце которой стоял их дом, и когда она добежала до родного крыльца, гроза уже вовсю бушевала, а в Лизкиной груди, напротив, стало вдруг так хорошо-хорошо, разлилось тепло и тихий свет бабышуриной любви заполнил её до кончиков пальцев, такой любви, что всё терпит, всё прощает, всё переносит, и всё покрывает. Настоящей любви. На которой и держится весь этот мир.

Деревенщина

– Ну, вот скажи мне, зачем ты её пригласил? Да ещё опять она свои банки привезла – соленья-варенья, словно мы голодаем тут. Молоко это козье…

Алла поправляла перед зеркалом свои уложенные волнами иссиня-чёрные волосы и разговаривала с мужем. Придирчиво оглядев своё новое красное платье, и, проверив, хорошо ли застёгнуты новые серьги в ушках – подарок мужа к юбилею, она повернулась лицом к супругу. Сегодня исполнялось Алле тридцать пять лет, но никто бы не дал ей этих лет. Глянув на эту молодую, стройную, и ухоженную женщину, безупречно одетую и холёную, смело можно было вычеркнуть лет десять из её паспортного возраста.

– Вообще-то, она моя мать, – обернулся на жену Максим, повязывающий галстук на шею.

– Ну, конечно, мать, я ж ничего не говорю такого, – повела плечом Алла, – Просто она не вписывается в нашу компанию. Я же лишь о ней забочусь, ведь ей самой всегда скучно на наших праздниках. Все гости – люди образованные, разговоры у них о высоком, а твоя мать даже не понимает, небось, о чём идёт речь, вот и молчит всегда сидит. Ну, о чём она может рассказать? О своих козах? О том, когда нужно огород навозом удобрять – весной или осенью?

Алла нервно хохотнула, видно было, что она начинает раздражаться.

– Между прочим, когда она начинает свои разговоры о деревне, все её внимательно слушают, – возразил Максим, высокий, статный мужчина со стильной бородой и умными серыми глазами.

– Ой, – отмахнулась Алла, – Они слушают лишь из вежливости, потому что все наши друзья весьма воспитанные и тактичные люди, вот и всё. Не преувеличивай.

– Ну, не скажи, в прошлый раз, когда мы Пасху встречали, все с большим интересом слушали её рассказ про то, как они в детстве с моим дядькой Иваном в соседнее село одни ушли на всенощную, и как их родители потом искали.

– Всё равно, – Алла раздула изящные тонкие ноздри, – Она деревенская…

Она осеклась, чуть было не выпалив «баба», но вовремя поправилась:

– Женщина. И ей не место в нашей компании.

– Может и мне тут не место? Ведь я-то воспитан этой деревенщиной, как ты изволила выразиться.

– Ой, Максимушка, ну ты что, я же не это имела в виду. Я забочусь о ней же, я же вижу, что ей у нас неуютно. Вот и говорю, что не приглашал бы ты её к нам на такие застолья. Лучше сам после съездил бы к матери и всё.

– «Съездил?» – поднял бровь Максим, сделав акцент на последней «л», – То есть ты к ней даже ездить не желаешь? Правильно я понимаю?

– Максим, ну, не заводись, ну, я просто всегда же занята, ты сам знаешь, – подластилась к мужу Алла.

– К своей маме, однако, ты находишь время прийти, – развёл он руками.

– Это другое, – улыбнулась Алла, – С моей мамой мы как две подружки, она всегда меня понимала и поддерживала. Мы на одной волне. У нас общие интересы, разговоры.

– Ну да, ты даже и называешь их по-разному, свою «мама», а мою только «мать», – ухмыльнулся Максим.