Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
Завтракали на рынке. Купили пшеничного хлеба, по банке квашеного молока с запеченным каймаком, килограмм яблок.
— Сальца бы, — облизнулся Онисим.
Нежное, местами розоватое сало лежало на прилавках, разрубленное ровными четырехугольными кусками. Корочки на кусках выделялись, точно покрытые воском.
— Не ем сала, — с удовольствием ответил я. Пусть Онисим знает, что вид торговцев в белых фартуках и весь этот «свиной ряд» не вызывают у меня зависти и притока слюны.
— Зазря, —
— Сам-то в школе учился?
— Я всему учился. Везде. В школе и за школой… Большим бы мог стать человеком, только счастье мне не выпало. — Он запрокинул голову, выпивая из банки остатки квашеного молока. Потом посмотрел на банку — молоко еще оставалось на стенках. Пожалел, что нет ложки, и запустил в банку пальцы.
— Со счастьем и дурачок большим человеком станет. Много ли ты сил приложил, ума проявил, чтобы выйти в люди? Скажем, как Максим Горький.
— Все, Антон, не могут стать как Максим Горький. И не потому, что пупки у них слабые. Бытие не терпит излишеств. Бытие, оно точно знает, сколько ему нужно гениев, сколько дураков… Сил я, может, в своей жизни приложил не меньше, чем Горький, а вот таланты меня одолевали другие. Я больше по части коммерции стремление имел, а коммерция всегда основана на личной выгоде. А личная выгода, да будет тебе известно, называется у нас спекуляцией и другими не радующими сердце словами.
Помыли банки под краном тут же на рынке и отнесли их бабке, которая, как Онисим ни старался, взяла с нас по рублю в залог.
— Теперь на склад.
Дровяной склад находился возле реки, но не на самом берегу. Между ними было метров пятнадцать земли, чуть ли не до воды засаженных картошкой. Утро, не в пример вчерашнему вечеру, было холодное, туманное. Туман клубился над рекой и был особенно заметен над противоположным берегом, где на холме возвышалось кирпичное многоугольное здание базы «Союзохота».
Собака-дворняга — хвост в репьях — бежала вдоль забора.
Забор хмуро отплевывался снежной крупкой, которая падала в сизую из-за давленого льда грязь на расстоянии шага от почерневших досок, разбухших и потому казавшихся пригнанными особенно усердно.
— Четвертый раз идем, — сказал я. — Примелькались уже. Не возьмут они нас на работу.
— Возьмут, — уверенно возразил Онисим. Потянул воздух носом, покосился на небо. — Хорошо, что похолодало. В холод дровишки нужны, так как утроба человеческая тепла желает. Тепла-а-а…
— Неужели холода наступили до весны? Рано ведь.
— Здесь тебе не побережье. Там наше Черное море всем заместо печки.
Неба не было. Над высокими деревьями, еще украшенными желтыми, багряными и даже зелеными листьями, висело нечто мрачное и тяжелое, не соответствующее понятиям тучи, облака и тем более неба, висело низко, едва не касаясь макушек, неподвижных, тонких.
Из
— Но-но, милая-а-а!
И я действительно услышал эти слова. Только возница не выкрикнул их, а прохрипел, словно через ржавый рупор. Лужа тяжело колыхнулась: маслянилась ледяной крошкой. Серая в яблоках лошадь тащила телегу с усилием, смотрела грустно.
— Скажи, хороший, начальник ваш объявился? — угодливо спросил Онисим.
Возница проворно махнул кнутом в сторону узкой черной трубы, торчащей позади дровяного склада. И очень даже отчетливо сказал:
— Как есть у себя в конторке.
— Спасибо, хороший, — ответил Онисим.
Я почему-то подумал, что возница попросит закурить. Но возница не попросил. Дернул вожжи и опять прохрипел: «Но-о…» Возможно, лошадь понимала его только так. С Онисимом он разговаривал нормальным, нехриплым голосом.
Конторка, похожая на улей, если смотреть на нее со двора склада, когда-то была оштукатурена. Но теперь большая часть штукатурки осыпалась, и конторка казалась просто побитой. Низенькая кирпичная труба изламывалась сизой бровью дыма, а по драночной крыше медленно сползал мокрый снег, каплями падал в лужу у входа.
Заведующий складом, короткошеий мужчина с выпученными глазами, которого Онисим почтительно величал начальником, был, разумеется, занят. Очередь к нему выстроилась даже за порог.
Сильно пахло дровами. Дрова лежали штабелями, и между ними были проходы и проезды, как в городе.
Перед столом заведующего мы оказались минут через пятьдесят, а может, даже через час.
— Ну что? — сказал он, поджав локти.
Онисим просительно — ни дать ни взять овечка — объяснил:
— Мы, товарищ начальник, измотались совсем. Без теплой одежды опять-таки. Подрабатываем пилкой и рубкой дров у местных жителей. Частников, так сказать. А хотелось бы усилия на общественные нужды приложить, поскольку заработок постоянный и почет налицо.
Заведующий скис: видимо, нудной показалась ему речь старца. Сказал нехотя:
— Давайте трудовые книжки.
Онисим полез в карман.
— Моя вот она, пожалуйста. Ты, Антон, по молодости, случаем, не потерял?
— Нет, — ответил я. — Документ есть документ.
Заведующий полистал наши книжки. Трудовой путь Онисима не соответствовал его почтенному возрасту, был короток, как надпись на могильной плите.
Кажется, заведующему не понравились записи ни в моей трудовой книжке, ни в книжке Онисима. Он совсем сморщился, отчего глаза его казались еще более выпуклыми. Спросил: