Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Эт можно… — добродушно согласился он. — Пестовала Шура дом. Пестовала…
Он говорил о моей матери так, словно знал ее лично.
— А теперь и полы помыть некому. — Старец Онисим присел на корточки, начал развязывать шнурки. — Эх ты, мой хороший. Мужик, он и есть мужик. Для уюта существо не созданное. Был бы ты девкой, тогда бы порядок в доме и без матери сохранился.
— Был бы я девкой, спал бы ты как миленький на вокзале, — без всякой вежливости ответил я.
В комнате, посмотрев в левый угол и увидев там старенькую
— Богато.
Голос его, и без того хриплый, утонул в бархате штор, висевших на дверях и на окнах, в ковровых дорожках, вытянувшихся от одной стены к другой. Покачав головой, погладил ладонью тяжелую золотисто-бордовую скатерть и сказал, как о корове:
— Гладкая.
— Немецкая, — пояснил я.
— Мать, наверное, по крупкам собирала, — скорбно посмотрел на меня Онисим. И неожиданно перекрестился, словно увидел за моей спиной нечистую силу.
— Отец с войны привез, — сказал я.
— Мудрую, завидовали соседушки трофеям.
— Завидовали.
— Зависть в человеке, как моча, никогда не кончается. — По лицу Онисима от левого глаза к самому краю губы и дальше, вниз к подбородку, пробежала судорога, быстрая, будто искра.
Он осторожно, может боясь нашуметь, присел на краешек дивана, отогнув маленький коврик, на котором были изображены лес, пряничный домик, Красная Шапочка и Серый волк.
— Садись смело, — сказал я. — Все описано. Завтра заберут.
— Что у Шуры случилось? — поджал замерзшие губы Онисим.
— Пересортица.
— Это как же?
— Второй сорт за первый продавала.
Онисим крякнул:
— Трофеи описали?
Я кивнул, спросил:
— Наверное, есть хочешь?
В ответ Онисим запел. Дернулся головой, словно петух, но не прокукарекал, а запел что-то среднее между «Чижиком-пыжиком» и песенкой про серого козлика:
— Ля-ля-ля… ля-ля-ля-ля…
Пошевелил пальцами правой руки, словно они затекли. Наклонив голову, по-птичьи, одним глазом, посмотрел на меня, спросил вкрадчиво:
— Вино не давите?
— Кому давить… В нашем дворе Глухой — мастак по этой части. У него прямо-таки волшебное вино получается. Технологи из Абрау-Дюрсо приезжали, интересовались.
— Взаймы бутылочку не отпустит? — без всякой надежды спросил старец Онисим.
— Взаймы у него спичек не выпросишь.
— Уважаю, — грустно сказал Онисим. Вынул из кармана десять рублей. — Меньше чем на литр не соглашайся.
С благостным выражением на лице Глухой перебирал распущенные волосы супруги, расчесывая их частым костяным гребешком. Тетка Таня сидела перед ним на табуретке, и глаза ее были сощурены от удовольствия.
Я прошел мимо окна, постучал в дверь. Открыл Глухой. Наверное, тетка Таня жестом или взглядом показала ему на дверь,
Тетка Таня увидела меня, улыбнулась. Сказала:
— А мы воши ищем.
— Ни пуха ни пера, — пожелал я.
— Да теперь что, — сказала тетка Таня. — Баловство одно… Вот в войну бывалоча: часанешь, как горох сыпятся.
Я кивнул в знак согласия, потому что знал — не может быть ничего страшнее, чем спор с теткой Таней. Показал Глухому червонец, выкрикнул:
— Вина продай! Старец просит…
— Старец, — прогундосил Глухой и потянулся к деньгам. Пальцы у него были крепкие, с пожелтевшими от проявителя, короткими ногтями.
— Обворует он тебя, — сказала тетка Таня.
— Што? — не понял Глухой.
— Обворует, говорю, старец, — она повысила голос.
— А-а, — встал с табуретки Глухой. — Пусть ворует. Один черт — все описано.
— Он литр хочет, — ответил я. И показал на пальцах.
— А два не хочет? — рассердился Глухой.
— Деньги не мои, — сказал я. — Литр, или я забираю деньги.
— Ладно, — решила тетка Таня. — Продай литр. Мне галоши покупать надо.
Прокоша безразлично махнул рукой: пропади оно пропадом. А может, он не вкладывал такого смысла в жест, потому что любил и ценил все свое и не хотел, чтоб оно пропало. Но я понял его именно так. А тетка Таня вообще не поняла. Зевнула, погладила ладонями волосы, подула на гребешок и пошла на крыльцо. Ветер шаром выкатился из черноты дверного проема, хлопнул печной заслонкой, потерся о занавеску из старой марли, висевшую над широким окном. Мне стало холодно, неуютно. И усталость легла на душу сразу, вдруг.
В соседней комнате по-детски вскрикнула бабка Акулина, грохнула чем-то о пол. Тетка Таня сказала, посмотрев в раскрытую дверь, из которой полз тяжелый чесночный запах:
— Надо святой воды принести. Над бабкой шутик шутит.
Глухой достал из-под кровати баллон с вином. Тетка Таня закрыла дверь и вернулась в комнату. Но ощущение холода теперь не покидало меня, и наоборот: бутылка, которую мне передал Глухой, показалась теплой, точно живой.
— Скупердяй твой Глухой, — сказал старец Онисим, кинув взгляд на бутылку. — Иль сам отхлебнул малость?
— Не пью я.
— И не надо… Я тоже поздно нить начал, когда душа болеть стала. Заместо лекарства определил.
— А как она болит, душа-то?
— Час простучит, узнаешь. — Онисим заморгал глазами, прикусил нижнюю губу, замер, будто чего-то испугался. Потом решительно взял бутылку и запрокинул горлышко в рот.
— Стаканы есть.
Он опустил бутылку, с удовольствием облизал губы. Посмотрел на меня искоса, заявил:
— Без надобности.
— Артист, — сказал я не очень дружелюбно. — Спать будешь на диване. Одеяло, подушка в шкафу. Простыни у меня чистой нет.