Вечер в 2217 году
Шрифт:
— Терпеть я не могу этого реформатора, — шепнула Люба, отворачиваясь от телефона.
— Пожалуйста, — повторила Аглая, просительно складывая руки.
— Ну, ладно уж…
И, обернувшись снова к телефону, Люба сказала:
— Приходите. Тут и ваша поклонница, Аглая. И Люба замкнула телефон.
— Ну зачем ты это сболтнула? — недовольно спросила Аглая.
— А разве неправда? Только он не в моем вкусе, и я не знаю, чем он тебе нравится. Беспокойный какой-то.
— Вот это самое беспокойство мне в нем и нравится.
— Не понимаю.
Разговор
— Который час? — спросила, наконец, Аглая, — я еще ничего с обеда сегодня не ела, и ничего не хочется.
Люба закинула назад руку и надавила маленькую кнопочку. Над согревателем сверкнули цифры часов.
— Половина восьмого, — сказала Люба.
— Спасибо, — шепнула Аглая и снова замолчала.
— Тебя перевели? — спросила после долгой паузы Люба.
— Да.
— На какое?
— На макаронное. Это все-таки веселее, чем сортировать и отправлять пакеты.
— А мне мои перчатки надоели хуже, хуже… Ну я прямо слова подыскать не могу.
— Хуже горькой редьки?
— Вот именно.
IX
Послышался стук в дверь. — Войдите, — сказала Люба.
Вошел высокий, хорошо развитый и крепко сложенный юноша.
— Это вы, Павел? — спросила, не оборачиваясь, Люба.
— Да, я. Почему у вас нет света? — промолвил Павел, здороваясь с молодыми девушками.
— Так. Нервы не в порядке.
— А… Впрочем, теперь не мудрено расстроиться нервам.
— Ужасно, — прошептала Люба.
Она заговорила оживленно, волнуясь и жестикулируя:
— Нашлись пророки! Столетиями, тысячелетиями стонало человечество, мучилось, корчилось в крови и слезах. Наконец его муки были разрешены, оно дошло до решения вековых вопросов. Нет больше несчастных, обездоленных, забытых. Все имеют доступ к свету, теплу, все сыты, все могут учиться.
— И все рабы, — тихо бросил Павел.
— Неправда, — горячо подхватила Люба, — неправда: рабов теперь нет. Мы все равны и свободны. Нет рабов, потому что нет господ.
— Есть один страшный господин.
— Кто?
— Толпа. Это ваше ужасное «большинство».
— Э, оставьте. Старые сказки. Они меня раздражают. Я не могу слышать их равнодушно.
И Люба замолчала, сжимая нервно руки.
— Они меня влекут к себе, как в глубокий омут, как в пропасть, — сказала Аглая.
— Кто? — спросила Люба.
— Те, кого ты иронически называешь пророками. Люба ничего не ответила, скривив презрительно губы.
— Будем чай пить? — спросила она потом, встряхивая головой, словно отбрасывая неприятные мысли о беспокойных людях.
— Будем, — согласились в один голос Павел и Аглая и взглянули друг на друга, как бы поверяя один другому общую тайну.
X
Люба сняла с полочки три стакана, молоко, печенье, хлеб и масло и, нажав пружину, захлопнула дверцу.
— Теперь свету бы не мешало, — сказал Павел, беря свой стакан, — неловко как-то в темноте.
Люба молча повернула
— Я теперь читаю старинные книги. Каждый вечер несколько часов посвящаю чтению, — заговорил снова Павел, отхлебнув несколько глотков и откидываясь на спинку кресла.
— Ну и что же? — отрывисто спросила Люба, раздражение которой еще не остыло.
— Я завидую, — ответил медленно Павел. — Завидую тем несчастным, голодным и холодным «мужикам». Как просто и свободно они жили, выбирая по своей воле труд или безделье.
— Главное, свободно умирали с голоду, — бросила Люба.
— Да, и свободно умирали с голоду.
— Умереть с голоду вы и теперь можете совершенно свободно.
— Да. Вот умереть мне можно совершенно свободно в любую минуту, а жить так, как я хочу, мне не позволяют.
— Как же вы хотите жить?
— Тоже совершенно свободно, независимо.
Павел говорил громко и возбужденно, все лицо его горело одушевлением, и глаза, красивые серые глаза блестели под белым, слегка откинутым назад лбом.
Аглая не сводила с него взгляда и жадно ловила его слова.
— Так, так, — наконец сказала она, — это мои мысли.
— Да замолчите вы, несносные, — вскричала Люба, — вы еще о религии заговорите!
Она презрительно усмехнулась.
— О, как бы я хотел веровать, — сказал, подхватывая ее слова, Павел, — чисто, наивно и горячо веровать, так, как описывается в старинных книгах. Но меня обокрали. Когда я был еще ребенком, мою душу отравили скептицизмом. Она мертва и безжизненна. Как я завидую старому семейному быту, как бы мне хотелось иметь мать и отца. Не граждан за номерами, которые числятся моими отцом и матерью по государственным спискам (да и то насчет отца я не уверен), а настоящих, живых мать и отца, которые воспитали бы меня и вложили бы в меня живую душу.
— Вы и против общественного воспитания детей?
— Да, против. Я не боюсь говорить об этом, как ни дико это кажется и как ни идет это вразрез с положениями госпожи науки и ходячей морали.
— Замолчите, мне тошно слушать вас. Я вам не верю, вы напускаете на себя.
— О нет, я говорю вполне искренне. Дружная старинная семья, как в ней, должно быть, хорошо было! Как радостно прыгали дети, встречая входящего отца! Как они прижимались доверчиво и ласково к своей матери!
— У вас голова забита старыми бреднями. Вам нужно бросить читать и взять отпуск.
— Конечно, это лучшее средство, — сказал Павел насмешливо. — Нет, не то, — продолжал он. — Раз проснулись эти чувства в душе, их ничем не заглушишь.
— Вы знаете, в Африке около Нового Берлина образовалось, говорят, общество, решившее добиваться от верховного африканского совета легализации семьи на старинный лад, — сказала Аглая.
— Да, слышал. И глубоко им сочувствую. И если я когда-нибудь сойдусь с девушкой, — прибавил Павел значительно, — я сойдусь с ней только с тем, чтобы никогда не разлучаться. И если она уйдет все-таки от меня, я ее убью. И себя убью.