Вечера Паши Мосина
Шрифт:
Итак, стол — полный порядочек. И всё кодло в сборе, чинно сидит за столом. А увидя меня, козлиная компания поднимает оглушительный визг и рёв.
— Па-ш-ша! Ш-шынок! — восторженно шипит, пуская с подбородка слюни, старик-домовой. Толстые лысые губищи его трясутся, болтаются, как старушечьи органы.
— Здорово, дед Губан! — ору я ему. — Привет гостям тётиклёпиным! Всем дырочникам, водянчикам, подпольникам, запечникам, подсыпщикам, пролезайчикам, Ночным Жуткарям и Темнецам! Низкий поклон Его Козлиному Величеству — Тихарю Бармалеичу!
Ух ты, визг и рёв какой!
Я тут свой человек,
Бармалеич, отставной чердачный бес, житель водопроводный, с битнической бородкой, бурый и злющий, сучит мохнатыми лапками, тонко ржёт. Сёстры-мокрицы, голубые, скользкие, холодные, целуются со мной, сажают за стол.
— Павлик! Человечек! Иди к нам, душечка! — несётся со всех сторон.
Я вам уже говорил про закуску. Да не разглядел разных помидорчиков, студенька со хреном, крабушек, деточек, горками! Вот это — настоящая еда. А между всем этим натюрмортом — стаканчики, лафитнички, чарочки славянские, рюмочки хрустальные, мерзавчики высокие, узкие… Гранёные, тонкостенные, с каёмочками, с золочёными горлышками…
А поверх, поверх: горящие волчьи глаза, пальцы-когти, длинные, страшные, и пальцы-присоски, как у тритонов. И рожи — под пыткой таких не увидишь.
— Чичир, а Чичир! — зовёт по-матерински тётя Клёпа из кухни.
Боже мой, до чего же здесь уютно!
— Чичирёнышек! — дёргают гости огромную розовую тушу в дальнем конце стола. Щёки стекают по круглым плечам, рубашка розовая, весь — месяц молодой, глаз не видно. — Иди, Чичирёнышек, на кухню свининку пластать…
Чичир катится на кухню, а гости пока что обмениваются впечатлениями, сплетничают.
Если закрыть глаза, то кажется, что сидишь ты в приличном солидном обществе после какого-нибудь торжественного съезда, на банкете, в ожидании первого торжественного спича.
Чичир бегает туда и обратно с тонко распластанной поросятинкой и жрёт её потихоньку.
— Раушка, ты чего будешь пить: саперави или финьшампань?
— Нельзя ему этого, оппысается ночью.
— Приготовьте ему лучше сосисочку.
— Пива хочу! — требует гидроцефал.
— Да мало того: китайцы ещё требуют свою древнюю территорию им отдать…
— По-моему, это лучше всего…
— Что «лучше всего»?
— А задушить его подушкой — вот чего!
Наконец, в трапезную торжественно вплывает тётя Клёпа, несравненная тётя Клёпа, в своём светло-зелёном платье со шлейфом и маленьким изумрудным георгином у горла.
— Мамочка! Королева! — волнуются гости, и я вместе с ними.
Её ведут в красный угол, во главу стола, под высокое венецианское окно русской работы. Перед тётей Клёпой ставится, конечно, золотой прибор. Она слегка, как и всегда, впрочем, взволнована, её длинное, красное, с угольными лохматыми бровями, страшноватое лицо смягчено сейчас материнской нежностью и добротой. На гладковыбритом подбородке подрагивает коричневая мушка-бородавка. Я до сладострастия люблю эту мушку. Пальцы — натуральные пальцы царицы — перетянуты перстнями.
Двигая кадыком перед спичем, тётя Клёпа взволнованно передвигает вилки и ножи, потом мигает Чичиру, чтобы раскупоривал бутылки, и встаёт.
Гогот, как с горы, скатывается до чистой тишины. Только чуть-чуть, через
— Приветствую вас, друзья дорогие, гости ночные, за этим скромным столом! Часто, очень часто мы встречаемся здесь, уже и к речам привыкли, но каждый раз мне хочется вот так говорить с вами и рассказывать нашу древнюю историю. Раушка, дитя мое безобразное, перестань таскать помидоры! Товарищ Водкин, после, после будем наливать…
(Ах, тётя Клёпа, настоящая хозяйка!)
— Так вот. Есть на этой круглой Земле одно замечательное местечко — такое маленькое, но могущественное государство, которое, однако, не значится ни на одной карте мира, не входит в Организацию Объединённых Наций и не зарегистрировано ни в одном архиве. Но оно — есть. И имя этому государству — Балаевка.
(Гром аплодисментов. Боже, как она говорит! И как, как хороша в эту минуту!)
— А правит тем тайным государством…
— Тётя Клёпа! — кричат гости, и я громче всех.
— Царица Балаевская! Ур-ра!..
— Правильно, друзья. Но никому не найти нашего государства, как бы он ни хотел, и не проникнуть в него, не донести на него, хотя нет у нас ни армии, ни заборов.
Те, — нормальные, слепые, прибитые, — они не догадываются даже о том, что где-то тут, рядом с ними, под боком, живёт и веселится свободное Балаевское государство, которое населяет Нечисть Вечная — друзья мои, граждане вольные; вот они все: Жуткари Ночные, Темнецы, Люди Подпольные и Запечные, Духи Домовые, Водяные и Железные, Братья и Сестры из Дырок, Раковин, Щелей и Щёлочек, Жители Труб Домовых и Водопроводных, Сумок Хозяйственных и Кранов Кухонных… Живут они мирно и весело, едят и пьют вдоволь, никого и ничего не боятся, и не я правлю над ними — сами они достойны своего государства, а меня лишь любят они больше самих себя. Так я говорю, Бубны-Козыри?
— Так! Так говоришь, царица-матушка! — визжат и блеют гости, топоча ногами по полу, стуча лапками по столу.
У тёти Клёпы угольные брови лезут вверх:
— Вот, Пашенька, гляди, как они меня любят.
— А вот Пашеньке, — вы ведь все его знаете (знаем! — ревут козлы), — он ведь у нас единственный оттуда, от людей с их глупыми, скупыми и насильными государствами. Он в рабах ходит у своих начальников, да только они не знают, что он — наш. Так говорю?
— Так, красавица! — говорю я.
— Наш он. Клятву давал. Он верит в нас. Да ведь вот — мы все перед ним. Наяву, а не во сне. Он никому не скажет… ну а скажет если — тут и смерть ему. Так, лапки-копытца, рожки-хвостики?
И глаза гостей вспыхивают грозным алым пламенем.
Я пригрелся у атласного бока женщины с длинной шелковистой бородой и не отрываясь смотрю в ночное окно, чорное, как сгоревшая бумага. Сплошная ночь, гнилая и сырая, ночь спящих, венчающихся и убивающих, ворочается над городом, над Балаевкой. Дубовым сном спят наработавшиеся, выпряженные люди. Может, только и снятся им страшные начальники да деньги, огромные, нечаянные. А что есть такая Балаевка с тайным тётиклёпиным домом, где сейчас знаменитый пир начнётся, — этого их сплюснутым мозгам и тряпочным сердечкам не представить даже, не пережить.