Вечера с историком
Шрифт:
Своим попутчикам она казалась такой естественной, что один из них, понимавший толк в красоте, докучал ей любовными излияниями и через два дня, перед тем, как карета вкатилась на мост Нейи в Париже, даже предложил выйти за него замуж.
Шарлотта прибыла в гостиницу «Провиданс» на улице Старых Августинцев, сняла там комнату на первом этаже, а затем отправилась на поиски депутата Дюперре. Жирондист Барбару, с которым она состояла в дружеских отношениях, передал ей в Кане рекомендательное письмо, и Дюперре должен был помочь с аудиенцией у министра внутренних дел. Министра Шарлотта взялась повидать в связи с некими документами по делу бывшей монастырской подруги,
Расспросив людей, она сразу же выяснила, что Марат болен и сидит дома взаперти; это потребовало изменения планов и отказа от первоначального намерения предать его публичной казни в переполненном Конвенте.
Следующий день — то была пятница — Шарлотта посвятила делам своей подруги-монахини. В субботу утром она поднялась рано и примерно в шесть часов вышла прогуляться в прохладные сады Пале-Рояля, раздумывая о пути и способе достижения цели в неожиданно открывшихся обстоятельствах.
Около восьми, когда Париж пробудился к повседневной суете и опустил ставни, она заглянула в скобяную лавку в Пале-Рояле и за два франка купила прочный кухонный нож в шагреневых ножнах. Затем возвратилась в отель к завтраку, после которого, все в том же коричневом дорожном платье и конической шляпке, опять вышла и, остановив наемный фиакр, направилась к дому Марата на улице Медицинской Школы.
Однако ей отказали в праве войти в убогое жилище. Гражданин Марат болен, сказано было Шарлотте, и не может принимать посетителей — путь ей с таким заявлением преградила любовница триумвира, Симона Эврар, известная впоследствии как вдова Марата.
Шарлотта вернулась в гостиницу и написала триумвиру письмо:
«Париж, 13 июля 2 года Республики.
Гражданин, я прибыла из Кана. Твоя любовь к стране придала мне уверенности, что ты возьмешь на себя труд выслушать известия о печальных событиях, имеющих место в той части Республики. Поэтому до часу пополудни я буду ждать вызова к тебе. Будь добр принять меня для минутной аудиенции, и я предоставлю Тебе возможность оказать Франции громадную услугу.
Мари Корде.»
Отправив это письмо Марату, она до вечера тщетно прождала ответа. Наконец, отчаявшись получить его, она набросала вторую записку, менее безапелляционную по тону:
«Марат, я писала Вам сегодня утром. Получили ли Вы мое письмо? Смею ли я надеяться на недолгую аудиенцию? Если Вы его получили, то, надеюсь, не откажете мне, учитывая важность дела. Сочтете ли Вы достаточным, что я очень несчастна, чтобы предоставить мне право на Вашу защиту?»
Переодевшись в серое, в полоску, платье из канифаса — мы видам в этом новое доказательство ее спокойствия, настолько полного, что не было даже малейшего отступления от повседневных привычек, — она отправилась лично вручать второе письмо, пряча нож в складках завязанной высоко на груди муслиновой косынки.
В это время в доме на улице Медицинской Школы Друг Народа принимал ванну в низенькой, слабо освещенной и почти не обставленной комнате с кирпичным полом. Водная процедура не была продиктована потребностью в чистоте, ибо во всей Франции не сыскалось бы человека более нечистоплотного в привычках, чем триумвир. Его разъедал тяжелый, отвратительный недуг. Для умерения болей, терзавших Марата и отвлекавших его деятельный, неутомимый ум, ему приходилось совершать длительные погружения; ванны притупляли муки бренного тела.
Марат придавал значение лишь интеллекту, и ничему более — по крайней мере, для него не существовало ничего важнее. Всем остальным —
Итак, тем июльским вечером Друг Народа сидел по пояс в лекарственной настойке, голова была обмотана грязным тюрбаном, а костлявая спина прикрыта жилетом. В свои пятьдесят лет он уже приближался к гибели от чахотки и прочих недугов, и, знай об этом Шарлотта, у нее не появилось бы желания убить его. Болезнь и Смерть уже отметили Марата, и ждать оставалось недолго.
Письменным столом ему служила доска, положенная поперек ванны; сбоку, на пустом деревянном ящике, стояла чернильница; там же находились несколько перьев и листов бумаги, не считая двух-трех экземпляров «Друга Народа». В помещении, кроме шуршания и скрипа гусиного пера, не раздавалось ни звука. Марат усердно редактировал и правил гранки предстоящего выпуска газеты.
Тишину нарушили голоса из соседней комнаты. Они понемногу проникли сквозь пелену сосредоточенности и наконец отвлекли Марата от трудов; он утомленно заворочался в своей ванне, минуту прислушивался, и недовольно рявкнул:
— Что там происходит?
Дверь отворилась, и вошла его любовница Симона, выполнявшая всю черную работу по дому. Симона была на целых двадцать лет моложе Марата, но неряшливость, к которой она привыкла, живя в этом доме, затушевала признаки некоторой ее миловидности.
— Тут молодая женщина из Кана, она настоятельно требует беседы с вами по делу государственной важности.
При упоминании Кана тусклый взгляд Марата загорелся, на свинцово-сером лице ожил интерес. Ведь это в Кане старые враги — жирондисты — подстрекают к бунту.
— Она говорит, — продолжала Симона, — что писала вам сегодня утром, а сейчас сама принесла вторую записку. Я сказала, что вы никого не принимаете и…
— Подай записку, — перебил он. Положив перо, Марат выхватил из рук Симоны сложенный листок. Он развернул записку, прочел, и его бескровные губы сжались, а глаза сузились в щелки. — Пусть войдет! — резке скомандовал он, и Симона без дальнейших церемоний повиновалась.
Впустив Шарлотту, она оставила их наедине — мстительницу и ее жертву. Некоторое время они приглядывались друг к другу. Марата ничуть не взволновал облик красивой и элегантно одетой молодой женщины. Что ему женщины и соблазн красоты? Шарлотта же вполне удовлетворилась видом немощного мужчины с отталкивающей внешностью, ибо в его безобразии она находила подтверждение низости ума, который пришла уничтожить.
Марат заговорил первым.
— Так ты из Кана, дитя? — спросил он. — Что же случилось в Кане такого, что заставило тебя настаивать на встрече со мной?