Вечная мерзлота
Шрифт:
Что у тебя со зрением, и не нужны ли тебе новые очки? Я познакомилась с одной прекрасной женщиной-офтальмологом (у нее та же беда, что и у меня! Что и у нас с тобой! Муж такой же, как и ты…) Она может помочь с хорошими очками. Бесплатно.
Я все это писала тебе и в прошлом письме от 10 июля, но ты его мог не получить… Я же ничего не знаю, скоро осень, а я опять отвечаю на твое письмо от ноября прошлого года. Это так все трудно – почему от тебя ничего нет? Ты можешь быть на полевых работах, куда не доходят письма или тебя лишили переписки… В совсем плохое, я не верю. Я точно знаю, что ты жив.
Но
Все время думаю об этом и все время путаюсь – ведь может быть и самое простое – письма опять потерялись или где-то застряли. В 1938-м, когда тебя переводили с Колымы в Норильск, писем не было полгода, а потом под Новый год я получила сразу три, там были и осенние. Такое счастье было. Я их перечитываю. Ты тогда был очень бодрый, заканчивал «Описание Норильского промышленного района». Тебе так хотелось работать, что я ревновала, как дура, а ты тогда очень много сделал! Мы ждали досрочного освобождения, но твоего Перегудова сняли с комбината. Нам просто не повезло. Если бы я не была трусихой, я бы приехала к тебе, и мы были бы вместе. Хотя бы те три Норильских года.»
Горчаков перестал читать. Цензор явно не смотрел письма. Норильск, Колыма, Перегудов – все это обязательно вымарывалось, как «разглашение государственной тайны». Ася так и не научилась ловчить и почти не помнила о цензорах, а они иногда выбрасывали письма, где было много «лишнего».
«Я по-прежнему пишу долго, растягиваю письмо на целую неделю. Получается очень хорошее время – ты как будто рядом, мы что-то обсуждаем, вопрос наш сложный, который никак не решить быстро, поэтому у нас с тобой целая неделя, или даже больше, и мы каждый вечер садимся и разговариваем. Сейчас все спят и я, наконец, сижу под лампой, которую отгородила газетами. И вот… так странно, сижу в маленьком кругу света, улыбаюсь, как идиотка, и мне нечего тебе сказать. То есть я все время так с тобой разговариваю, а сказать нечего.
На самом деле есть главная мысль, а скорее мечта – чрезвычайно глупая, но она во мне болезненно жива все эти годы – мне хочется вернуть ту новогоднюю ночь, когда за тобой пришли. Оказаться в том времени всего на пятнадцать или даже на пять минут раньше тех людей и убежать! Без ничего, неодетыми выскочить на улицу и исчезнуть. Зная, как все потом сложится, мы конечно что-то придумали бы, уехали, исчезли, жили бы где-нибудь тихо и просто растили наших детей…
Я накапала тут. Прости. Я никогда не была слезомойкой, но что-то происходит, наверное, старею.
Перечитала и подумала, что писала идиотка. Сумбур и бессвязность… просто бред. Может, я и правда, уже идиотка? Такое может быть, когда пишешь в пустоту! Я ничего про тебя не знаю, а у меня двое детей и свекровь, которым я должна рассказывать о тебе!
В твоем последнем (если не было других?!) письме ты просишь или даже велишь не писать тебе. «Забудь меня и живи, как будто меня нет.» Гера, зачем ты это придумал? Я не понимаю. У меня никого нет ближе тебя. Даже если тебя не станет, я не перестану любить тебя. Из наших двенадцати лет я провела с тобой три месяца и одну неделю. Все остальное время тебя не было рядом. Это мне не
Ты пишешь, что устал думать о нас, что отвык! Ты уже не первый раз это пишешь, я тебя понимаю, ты там один, а вся семья здесь. Наталья Алексеевна, Коля, Сева. Если бы ты мог потрогать мальчишек, обнять их! Я все время, глядя, как они возятся друг с другом или читают, воображаю еще и тебя. Как вы лежите втроем на нашем широком топчане, и ты им читаешь…
В том же письме ты говоришь, что я не была в лагере, а только в ссылке, и поэтому не могу понять тебя. Не могу понять, «что такое отсидеть десять лет, а потом еще получить двадцать пять…» И опять настаиваешь, чтобы я забыла тебя… Это так странно, так неправдоподобно! Ты предлагаешь мне отказаться от человека, которого я люблю. Забудь об этом! И пожалуйста… не надо так со мной! В конце концов – как мне жить – это мой вопрос! Я сейчас и реву, и злюсь на тебя! Больше злюсь, а реву от бессилия! Так не надо – это очень нечестно!»
Горчаков не дочитал и полез в карман за папиросой, но увидел, что во рту торчит погасшая, потянулся к костру за угольком. Белозерцев с чулком-накомарником на голове, как привидение возник из леса. В руках – котелок с водой и несколько рыжеголовых подосиновиков. Положил возле костра и тоже достал недокурок махорки. Разгреб перед собой тучу вьющейся мошки.
– Как там на воле? – Шура подкурил и прилег с другой стороны костра.
Горчаков глядел в огонь, пожал плечами. Во внутреннем кармане лежали еще два письма.
– Так и не отвечаете? – Шура знал про эти письма и категорически был на стороне Аси.
Горчаков молчал.
– А я радуюсь, когда письмо. В прошлый раз мои пацаны рисунки нарисовали цветными карандашами… для меня. Я, как письмо получу – давай сразу дни считать!
– Что я ей отвечу? Чтобы ждала? – Горчаков сидел все в той же позе, будто сам с собой разговаривал.
Шура понимающе качал головой, пошевеливал палкой в костре. Он лез не в свое дело, да и сказать было нечего, но ему ужас, как жалко было Асю:
– Я когда про вашу жену думаю, она мне кажется такой… знаете… – Шура задрал голову к небу. – Всем бы таких, короче, да где их взять!
– Она всю жизнь меня ждет. В тринадцать лет влюбилась… – заговорил Горчаков спокойно, как о чем-то обыденном. – Всегда была смелая до безрассудства и крепкая… очень крепкая. Лучше жены для бродяги-геолога не придумать было…
Откуда-то из леса донесся далекий лай собаки, оба повернулись в ту сторону, прислушались, Горчаков снова опустил взгляд под ноги, на обгоревшую от костра траву. Улыбнулся неожиданно и продолжил так же спокойно:
– Середина октября была. Я только вернулся с Анабарского щита, это сразу за плато Путорана, недалеко отсюда – дичайшее место, геологически очень интересное. Мы большие исследования там намечали. Вернулся в Ленинград, а на другой день Ася ночным поездом из Москвы – все тогда сошлось, и работа удачная, и Ася. Даже пообещал ее в ближайшую экспедицию взять. Мы тогда щедро жили – выпускницу консерватории – поварихой!
– Убежала из дома?
– Убежала.
– И свадьбу без родителей гуляли?