Вечная мерзлота
Шрифт:
— Как не знаю кто, — сказал он чуть слышно.
Но все-таки испугалась, что слышно, и глянула на Феликса. Феликс застеснялся и опустил глаза.
— Иди-ка сюда, сынок, — сказал Орлов, и Феликсу не хотелось идти, я даже почувствовала, как напряглась его спина и сжались ягодицы, но мальчик не посмел ослушаться, подошел мелко-мелко, и Орлов открыл ящик стола, нашарил горсть липких конфет, и Феликс тут же подставил ладони лодочкой, но не плотной, потому что несколько конфет провалились в щель меж ладоней. Орлов внимательно посмотрел на Феликса, и
— Ой, упало!
Феликс поднял упавшие конфеты и всем показал их. Орлов заулыбался и закивал.
— Иди в комнату. «Спокойной ночи, малыши» сейчас будут, — сказал Орлов.
Феликс кивнул и тут же ушел.
— Готовый выращенный сын, — сказал Орлов, — и молодая жена с горячей…
— Орлов! — прикрикнула я.
— Эх ты, занебесная! — вздохнул Орлов. — Ничего же там нету!
— Я знаю, — еле слышно выдохнула я.
— Одна чернота бесконечности! — разозлился Орлов.
Я кивнула.
— Ну, а как мне-то прикажешь? Вот мне уже тридцать лет, еще тридцатник и капут?
Я молчала.
— Отвечай! Ты обязана, Октябрина! Ты мне обязана отвечать! — заходился Орлов в душном гневе.
И тут я встала. Моя догадка блеснула с такой силой, что опалила мой мозг.
— Я кое о чем догадываюсь, — сказала я.
— Да это уж несомненно… — поник Орлов. — Ты всю жизнь догадываешься до чудес. Уж мне ли не знать!
— О нет! — возразила я. — Никакого чуда! Я пошла думать.
— Иди! — разрешил мне Орлов.
И я пошла сидеть на своей кровати, попрыгивать на пружинах, чтоб они тихо звенели, помогая мне думать об этих невероятных людях.
Когда они нашли меня в синеве над бездной, еле теплую, на бледно-розовом камне, они гортанно закричали, и кривая темная речь их вонзилась в небо, как ножи! Они кричали, что нашли меня и им нравится, что я живая. Они кричали и показывали на небо, а я поднимала глаза вслед за их руками — небо смотрело на нас, как на чужих. Тогда я кивала этим людям, что я все поняла, и закрывала глаза от ослепления. Эти люди стали заматывать меня в кислую козью шкуру, в которой было темно и тепло.
Там было темно и тепло, и от козьей шкуры пахло козой, которая кормит людей всею собой. И коза несла меня внутри себя и укачивала, чтоб я не плакала, коза кормила меня теплом нутра своего и живою тьмою своею и укачивала меня в себе, чтобы я скорее забыла нестерпимую синеву.
И точно так же, как коза несла меня в себе, в своей живительной темноте, в то же самое время я несла в себе своего сына уже в моей собственной живительной темноте.
Потому что там, где нашли меня эти темнолицые люди, тепло жизни уже иссякло — выше была только пленка неба, а за нею… за нею…
(Тот, кого несла я в двух живительных теплотах, в своей и в козьей — он потом все же проник за эту пленку неба…)
И всех нас — и козу, и меня, и того, кто был во мне — несли эти темнолицые люди! Столько жизней сразу эти небольшие коренастые и темные люди унесли от гибельной синевы в живительный сумрак долины.
Нет, нет, нет,
Еще долго я прыгала на кровати, и звон пружин подсказывал мне верные мысли, кое-какие догадки… кое-какие догадки мелькали вокруг… Всплывала почему-то алая кофта Феликса… алая кофта Феликса лилась и дрожала, как что-то живое…
И я не заметила, как возникла Фаина. Я подняла глаза в задумчивости, а предо мной на моем коврике стояла Фаина, вся мокрая. Она была в моем халате, который я отложила постирать, и она тяжело дышала, а халат расходился у нее на груди.
— Я была в Моссовете, — сказала хриплая Фаина. — Депутат мне сказал, что скоро выкинет тебя насовсем.
— Депутат меня не знает, — кротко возразила я Фаине.
— Я ему рассказала! — и Фаина узко, нехорошо улыбнулась.
Тогда я спросила, куда меня выкинет депутат? Фаина задумалась. Взгляд ее масляно-черных глаз внимательно обшарил мою комнату и уперся в сияющее лицо сына моего Гагарина.
— Туда!! — крикнула Фаина хрипло и страшно. И захохотала.
Палец ее, как нож, был наставлен прямо в лоб моего звездолетчика. Я оцепенела от страха. Я смотрела на эту небольшую, крепкую, смуглую женщину, от которой даже на расстоянии пахло моим потом, ведь халат был давно не стиран. Эта женщина стояла и вытирала свои мокрые черные с жирным отливом волосы мокрым серым полотенцем, и губы ее шевелились. Она мне что-то говорила. Желтомасляное тело Фаины виднелось в дырах моего халата. Темное, смуглое тело. И кислый запах козьей шкуры всплыл в памяти…
— Но туда нельзя! — воскликнула я. — Ты же знаешь это!
Но Фаина не слушала меня. Она кричала, хохотала, ругалась, прыгала и даже плясала на моем бледно-розовом коврике. Она крепко хлопала себя по бедрам, приседала и выла, мотая волосами по полу: ее депутат был с нею в сговоре, и они собирались выкинуть меня в черноту бесконечности, в грозное «ау» космоса, туда, где уже сгорел один человек — мой занебесный мальчик, сын мой, Гагарин.
Тогда я встала с кровати и поняла руку вверх — это был знак, чтобы Фаина замолчала. Она замолчала, сжавшись и отступив назад. И тогда я отчетливо, ясно, чтоб она поняла меня, выговорила:
— Туда нельзя. Там нет жизни. Ты это знаешь как никто!
Фаина подпрыгнула и стала кричать одно тоже:
— Ой, я не могу, ой, я умру от смеха!
Но я вновь подняла руку, и она вновь сжалась в ожидании.
— Передай депутату, — сказала я, — что Юра доказал: жизнь есть только не Земле. Выкидывать меня за небо — подсудное дело.
Фаина насторожилась и посмотрела на меня исподлобья. Потом она прикусила палец и стала думать, не спуская с меня своих небольших тревожных глаз.