Вечное возвращение
Шрифт:
Значение слова «перипетия» (греч. ) – в античной мифологии внезапное исчезновение удачи в делах, возникающее как реакция богов на излишне самоуверенное поведение героя.
В дальнейшем приводит к божественному возмездию – немезису (др. – греч. ); впрочем, что нам с того? А пока ничего лишнего. Только личное: стали понятны границы, которые установлены псевдо-Ною.
И только теперь полу-вещий Олег заподозрил, что ни на что из того, что больше жизни, не пригоден (отныне и до века). А ведь до сих пор он, гордый псевдо-Ной, обязательно себя числил среди судей
И вот он уже никак не мог рассудить, как наказывать гостя за претензии. Ему не была доступна их обоснованность (или необоснованность). Потому – переложив решение на время (которого нет: вчера и завтра – это разные имена сейчас) и на случай (который закономерен), он ловкой трусцой настиг пришлеца’, замершего у входа в спортзал.
А в спортзале – Илье открывались совсем другие виды, нежели в коридоре. В коридоре – заместо тверди земной явились янтарь и прозрачность. Вместо небесного склона было явлено зеркало. Вместо стен (просто стен), как уже сообщалось, были явлены изыски Освенцима: человеческою кожей покрытые параллельные поверхности.
А в спортзале – паркет оказался настолько затёрт, что выглядел словно бы весенним ледком на реке, перед самым паводком; даже легкие звери лесные не стали бы ступать на подобную переправу.
И все же Илья наступил на эту весеннюю бездну.
Почудилось, что босые его ступни по щиколотку погрузились в талую воду.
Но потом тонкий паркет (поначалу как вода расступившись и до самого дна прогибаясь) обернулся вдруг твёрдостью камня: сохранив свою текучую суть, перестал отступать в глубину, стал держать на весу.
А ещё и открылся (весь!) спортзал.
Стало видно: потолок безыскусно побелен. Стены же полностью оказались в зеркалах. И нигде никакой человеческой кожи, но (на всех) одна общая диогенова бочка: каждый сам за себя. Причём – лишь в себе самом.
Здесь – чтобы (из безысходности) выйти обратно (к истокам своего бытия), надлежало не только из себя выйти, но ещё и сказать:
– Смерть! Где твоё жало? Ад! Где твоя сила?
Впрочем, ответ не замедлил бы: рукастый сразу же зашёл следом. И даже совсем было собрался похлопать ладонью по плечу псевдо-Илии; когда бы между ними не лежали пространства и бездны времён, он бы смог дотянуться и даже сказать:
– Не боись, может, ещё и обойдется! – в его голосе слышалась бы нарочитость опрощения (и опошления) не постижимой сложности происходящего; об этом можно было судить и по тому, как за ним (громокипящим потоком и облизываясь вполне плотоядно) ввались все остальные.
Всё оказывалось уничижительно пошлым. И если бы не были вокруг разлиты волшебства, все происходящее предстало бы очень банальной (хотя – во все времена злободневной) историей: перед нами не более чем полоумные развлеченьица безнаказанных головорезов; где же здесь пограничье?
Восход Чёрного Солнца над Санкт-Петербургом (не ставшим Чёрной дырой), разве что.
А ещё – сами пространство и время, что могли быть отдельными сущностями. Отдельными персонами действа, соглашаясь или возражая происходящему. Потому словно лучик от самого что
– Не боись, всё будет путём!
– Конечно, – согласился Илья. – Всё обойдётся.
Что именно он имел в виду, Илья не растолковал. Разве что, представ обнажённым по пояс и босым, он не продемонстрировал душераздирающей (как у здешних аборигенов) мускулатуры. Зато явил гибкую сухость совершенного торса и жестокую скупость движений, и явил он спокойствие.
Такое, что сродни безразличию к жизни и жизням, своей и чужим. Словно жизни эти (своя и чужие) – сродни талой воде: она и под ногами, и в воздухе растворена эфиром, и всегда отдельна от водопроводной или речной.
По ним можно ступать, но наступить на эти «эфирные» воды нельзя. Просто-напросто – это такая талая вода, что отдельна даже сама от себя. Просто-напросто такой псевдо-Илия, сказавший нечестивому царь своё «Бог жив!», тоже отделён от всего.
А ещё – и все отделены от него. Рукастому на миг показалось, что незваный гость (здесь) – дома, а посторонний (здесь) – он, псевдо-Ной; продлевать и терпеть это чувство было никак нельзя.
– Позовите учителя! – крикнул бандит.
Вопль его ничем не напомнил о крике гоголевской панночки. Однако – нечистая мелочь обрадовалась:
– Давно бы так! – подумал кто-то из стаи (или все в унисон).
И действительно, кто-то из зала шагнул (словно бы в никуда) и (почти не промедлив) вернулся обратно, уже не один; и тогда весь мир опять (словно оборотень) перекинулся: стал ещё более честен и лют, нежели до сих пор; казалось бы, сие невозможно, но поди ж ты!
Учитель бандитов был внешне невзрачен. Он совсем не напоминал страшного Вия. Был он ниже самого среднего роста. Облачён (отлично от своих учеников) в старое советское трико с растянутыми коленями (мало кто такие нынче помнит) и линялую футболку-хаки. К тому же, как и псевдо-Илия, оказался он бос.
Был он круглолиц и курнос, рыжебород и весь в веснушках. Борода, неаккуратно подстриженная ножницами, прямо-таки полыхала. Да и в глазах рыжебородого, от рождения карих, прямо-таки с цыганским притопом выплясывали громами уверенные зарницы (никого ещё, впрочем, не испепелив).
Тотчас псевдо-Ной перестал выделяться из аборигенов; все стали равны и перестали Илью обступать, и перед учителем построились.
Итак, учитель. Который оглядел Илью – точно так же, как его оглядел Илья: внешне даже зрачком не поведя в его сторону! Но сразу спросил:
– Новичок? – причём его голос, конечно же, не был подобен грозовому раскату; но – все отражения в зеркалах (прежде лишь удваивавшие число присутствующих) сделали шаг вперед, показалось, представая ближе к живым.
– Что вы, учитель! – бормотнул кто-то из рядовых аборигенов (жестоко при этом вертя головой и от Ильи отрекаясь почти что громогласно), но рукастый эту несдержанность сразу же молча пресек (свой взгляд, словно камень Давида, метнувши): и от этого взгляда, и от сплошных зеркал словно бы эхо произошло.