Вечное
Шрифт:
Каратель ударил по зеркальной скорлупе, Посланник ломанулся в мир и…
Глядь!
Ощущение пинка под зад было новым. Еще ни разу Эру не получал такой оплеухи. Чем? Чем это таким… Хотелось отвесить челюсть. Образ сжатой и распрямившейся спирали Развития с импульсом-резонансом Созидания, задевшей его краем, отпечатался… Где только не отпечатался. А если бы не краем? Вряд ли бы он сейчас… А где он сейчас?
– Хашши’ин, – прошипел Посланник, открыл глаза и
Солнце стояло высоко и мгновенно налепило пятен на сетчатке. По бокам от него качались какие-то колосья, мухи гудели, под спиной кололось, плечо болело и копчик ныл… Эру поднялся, подобрал косу, выглядевшую странно и больше похожую на серп на длинной ручке. Пастырь живущих чувствовал себя удручающе живым, голым и… смертным.
Еще ни разу Эру не приходилось взывать к Матери всего в таких условиях и таким образом: рассадив ладонь и брызгая серебром на вытоптанный в колосьях круг. Один, другой, третий…
Матрица призыва ожила.
Смертное тело осталось в фокусе фигуры, а суть вознеслась.
Она, Изначальная, смотрела укоризненно. Как мать на глупое дитя. Эру поднялся. Сначала по привычке потянулся рукой к Карателю, но косы не нашлось. Без Косы Эру и здесь чувствовал себя голым. Чувствовать вообще было дико, а голым – в особенности.
Чертог выглядел как всегда: зал, полный Дверей, затянутых мембранами граней, в каждой из которых недоставало осколка. Большинство недостающих были лезвием Карателя, часть растворилась в крови живущих – носителей сути Мора-огневрана и жрецов, часть были когтями крылатого Ловца душ.
По периметру Чертога прошла дрожь и Дверей стало больше. Плечо дернуло, будто Каратель все еще был при нем, пальцы на миг ощутили привычную тяжесть. Дверей и так было значительно больше с последнего визита, а тут вот прямо при нем еще одна воздвиглась.
– Их больше, – сказал Эру
– Больше, – согласилась Изначальная.
– И рождаются новые.
– Рождаются.
– И в каждом нет осколка.
– Как видишь. Неужели ты не чувствовал, как стала тяжела твоя ноша Пастырь живущих? – Она кивнула на вновь появившийся и исчезнувший Каратель. – Ты больше не можешь. Ноша тебе не по плечу.
– А это? – Эру потыкал пальцем в образ своего смертного тела, отражающегося в каждом зеркале. Высокий, светлокожий, серебристоволосый… эльф. – Что это?
– Это тоже виток. И тебе пора выполнить обещанное.
В ладони стало горячо, Эру поднес к глазам зерно сути, которую согласился отпустить бродить по междумирью и ему стало стыдно. Забыл. Сунул подальше и забыл.
– А миры? Мир?
– Ты про свою любимую сферу?
Снова стало стыдно. Вот так ляпнешь невзначай… Но эльф! И ведь все из-за этих ушастых пройдох! Пришли со своими правилами, своей магией… А так все хорошо начиналось.
– Ты сам их впустил, а теперь негодуешь, что лелеемый тобой как собственное дитя мир изменился не так, как ты планировал. Мог не впускать.
– Мог, – согласился Эру.
– Тогда зачем впустил? Отвечай первое, что придет в голову.
– Мальчишка. Эста Фалмари. Хаэльвиен тен’Тьерт. Я увидел себя его глазами, как если бы мы были одним.
– Вот и ответ. Круг замкнулся.
– И что мне теперь?..
– Живи.
Ее голос колоколом ударил по ушам, суть вынесло в одну из Дверей и Эру вернулся в мир, откуда призывал в коконе пламени – так разогнался на входе.
Внутри фигуры полыхало.
Он нащупал рядом черенок, оперся, встал, старательно не разжимая кулака, в котором было что-то очень важное и нужное, вывалился за пределы огненного кольца, почесал костяшками ужаленный ретивым сполохом зад и вспомнил, что голый. Рука замерла, “хашши’ин” вырвалось само.
– Хашши’ин, – громко повторил мелкий мальчишка, а прочие местные, собравшиеся гурьбой на кромке поля, попадали на колени.
Обогнул блаженных, начаровал на ходу подобие набедренной повязки и пошел… куда-нибудь. Сначала вон к тому дереву. У него были листья как расправленная ладонь, густая крона, а под ней – тень. В голове мутилось, будто кто-то вертел трубку калейдоскопа бесконечно перемешивая цветные осколки.
Добрел до тени, сел. Разжал пальцы. На ладони лежало живое зерно. Поскреб между корней, опустил в ямку и присыпал. Прижатая ладонью земля толкнулась и брызнула водой. Не прошло и часа, как новорожденный Исток уверенно торил дорожку в траве.
Он наклонился, набрал мерцающей воды в сложенные чашей руки, чтобы напиться, но едва коснулся губами, его словно ударило.
Таяли, растворяясь, смешиваясь, причудливо сплетаясь обе сути: та, что ходила дорогами между миров и та, которую носили зерном в сознании.
Он вспомнил себя. Он – Хаэл эльвиен тен’Тьерт – песня света дома Терновника. Дома, который ему только предстояло построить, потому что он был один, единственный, Единый.
Конец