Вечные
Шрифт:
Они шагали по улицам, взявшись за руки. Йейн словно бы оживлял для Хейвен древний город. Он описывал пышные сады и роскошные бани, некогда окружавшие приземистый круглый храм под названием Пантеон. Он рассказывал ей о кровавых битвах, происходивших в Колизее в присутствии публики. Хейвен шла рядом с Йейном по Форуму, и он не казался ей грудой развалин. Античные рынки оживали, в языческих храмах звучали таинственные песнопения. Казалось, Йейну знакома каждая улица, каждый переулок Рима. Здесь он был в своей стихии. Встречные итальянки смотрели на Йейна, как на ожившего бога, а по тому, какими взглядами
Свет закатного солнца позолотил деревья. Йейн и Хейвен поднялись на вершину Авентинского холма, чтобы полюбоваться раскинувшимся внизу городом. Группа туристов застала их целующимися в монастырском саду. А потом они, смеясь, выбежали на площадь напротив средневековой церкви. Хейвен отступила назад, чтобы лучше рассмотреть высокую колокольню, а Йейн скрылся за колоннами портика. Немного погодя Хейвен нашла его. Йейн стоял, прислонившись плечом к стене, рядом с гигантским барельефом. Похоже, барельеф был на несколько столетий старше здания церкви. Он изображал бородатый лик безымянного бога с пустыми глазницами и широко раскрытым ртом.
— Это «La Восса della Verita», — объяснил Йейн. — Уста правды. Говорят, если солжешь, положив руку в рот этого божества, оно откусит руку. Хочешь попробовать?
— Нет уж, спасибо, — сказала Хейвен.
Что-то было в этом барельефе такое, от чего ей стало не по себе. Казалось, за ликом божества лежит черная бездна. Страшно было прикоснуться бог знает к чему, сунув руку в беззубый рот.
— Ну, тогда я первый, — сказал Йейн и просунул пальцы между губами мраморного божества. — Не хочешь ни о чем меня спросить, пока я рискую рукой?
Кое о чем Хейвен хотела его спросить. Но вопросы, готовые сорваться с ее губ, могли испортить такой чудесный день. К тому же не исключалось, что ответы ее совсем не порадуют. Она уже знала, что порой правда обитает в темных, потайных углах и лучше не заставлять ее выходить на свет.
— Нет, — ответила она Йейну, и стоило ей произнести это слово, все именно так и стало. Другие женщины — модели с фотографий и девушка, которая когда-то любила Этана, — все они исчезли, испарились из мыслей Хейвен вместе с Джереми Джонсом.
— Вот это я всегда так любил в тебе. Ты такая милая… и такая наивная.
Йейн громко рассмеялся, когда Хейвен ткнула его пальцем в плечо.
Как только солнце село, на улицах, кроме туристов, появились римляне. Себя, как говорится, показать и на других посмотреть. Подростки ходили большими шумными компаниями, молодые супружеские пары гуляли с детьми на руках, пожилые дамы, пытаясь молодиться, разгуливали в кожаных мини-юбках и в туфлях на высоких каблуках. Неподалеку от дома, где находилась квартира Йейна, они с Хейвен выбрались из толпы и зашли в маленький ресторанчик, в котором не было ни окон, ни дверей — только большие круглые отверстия, вырезанные в стене старинного здания. Гости сидели за одним длинным деревянным столом, зал был освещен только сотней свечей. Посередине зала пол украшала древняя мозаика, изображавшая бога, управляющего колесницей. Одной рукой бог сжимал запястье испуганной девушки. Продвигаясь к столу, Хейвен осторожно перешагнула через изображение.
— Мы здесь раньше бывали? — шепотом спросила она у Йейна, когда они сели за стол. — Эта мозаика…
— Ты ее узнаешь?
Хейвен кивнула. В этой картине
— Я так и думал, что ты ее узнаешь, — сказал Йейн, взял Хейвен за руку и стал рассматривать ее ладонь, словно там была записана некая история. — Точно такая же мозаика находилась на вилле на острове Крит. Владелец этой виллы был богат и влиятелен. Некоторые называли его колдуном, но это было не совсем так. Однако его соседи знали о нем достаточно, чтобы всеми силами избегать встреч с ним. Они говорили, что в его присутствии у них «туман в голове». Стоило ему стать чьим-нибудь клиентом — и бизнес шел насмарку. Стоило ему нанести визит какому-то семейству — и семья распадалась.
Однажды он посетил богатое и уважаемое семейство и с первого взгляда влюбился в юную дочь хозяев. Он попросил ее руки, и отец девушки не смог отказать ему. Никто не сомневался в том, что он обожает свою избранницу. Она же была слишком молода, совсем не разбиралась в людях и решила, что тоже любит его. Но время шло, и он начал опасаться, что ее чувства могут измениться, что она может встретить того, кого полюбит сильнее. Мысль о потере возлюбленной чуть не свела его с ума, и он стал держать ее взаперти на своей вилле. Несколько лет она жила там и шила платья, которые никому не суждено было увидеть, и рисовала пейзажи на стенах своей спальни.
Однажды, когда хозяина не было дома, на вилле случился пожар. Его жену все так давно не видели, что только один из слуг вспомнил о ней и попытался спасти. Он вынес полумертвую женщину из горящей виллы, отнес ее в дом, где жили двое его друзей, и спрятал там. Когда молодая госпожа пришла в себя, между ней и слугой вспыхнула любовь, и как только женщина немного окрепла, они бежали в Рим. До конца своих дней супруг искал свою жену-беглянку.
— Это правдивая история? — спросила Хейвен. Одна картина не выходила у нее из головы. Она помнила комнату с мозаичным полом. Во все стороны, насколько хватало глаз, простирались цветущие поля. Только хорошенько приглядевшись, можно было понять, что качающаяся под ветром трава и ослепительно-голубое небо нарисованы на стенах.
— В целом — да, — ответил Йейн. — Я ее только самую малость приукрасил.
— Это про нас, да?
— Да.
— Как давно это случилось?
— Вскоре после того, как мы бежали в Рим, умер Юлий Цезарь. По современному календарю это сорок четвертый год до Рождества Христова.
У Хейвен сразу возник миллион вопросов. Но прежде чем задать первый из них, она осмотрелась по сторонам и убедилась в том, что никто из сидящих за общим столом не услышит ее слов. Но на самом деле их разговор с Йейном звучал дико даже для нее самой. Если кто и подслушивал, то этому человеку должно было показаться, что они сошли с ума.
— Значит, мы знакомы две тысячи лет?
— Может быть, еще дольше. Даже мои воспоминания о более ранних временах немного путаются.
— И все это время мы были одними и теми же людьми?
— Не совсем так. Каждая жизнь нас немного изменяет. Но наша суть остается одной и той же. Как Рим. Он сильно изменился с сорок четвертого года до нашей эры, но во многом — это один и тот же город.
— Неужели всевновь и вновь возвращаются в мир?
— Я так не думаю, — покачал головой Йейн. — Возвращаются только те, кого здесь что-то держит. Не думаю, что нас много.