Вечный порт с именем Юность. Трилогия
Шрифт:
– Думаю, вы больше не будете настаивать, Ефим Григорьевич? – спросил Донсков, пытаясь уловить взгляд Ожникова.
– Решение командира не подлежит обсуждению.
– Ну, вот и хорошо!
«Легко жилось, – думал он, – когда в руках был только штурвал, а рядом славные ребята из экипажа! А теперь… Время идет. Что сделал полезного?»
Кое-что он все-таки для ОСА сделал, хотя его за это пилоты ругали маленьким язычком: добился, чтобы все вертолеты были оснащены парашютами. Почему их нет в Гражданской авиации, знали все. Но ведь ОСА не транспортное подразделение. Пассажиров возят редко. Ребятам приходится летать при погоде (ветре, обледенении), когда нагрузки на машине критические, выше расчетных. Хрупнет винт и будет экипаж
Кое-кто считал действия Донскова перестраховкой. Говорили даже: «Трусит замполит!» Привыкли ходить налегке, а теперь приходиться таскать парашюты к вертолетам на горбу. Но Донсков решил организовать еще и тренировочные прыжки.
Донсков получил первое письмо от жены и малышей. «Соскучились по папке. Скоро возьму их к себе или… уеду к ним!» – подумал он и бережно положил лист в конверт.
VIII
Есть такое понятие в авиации: санитарная норма. Налетал сто часов – отдыхай. По мнению врачей, после такой нагрузки летчик физически неполноценен до начала другого месяца. Следят за нормой чуткий прибор барограф и зоркий глаз инспектора по безопасности полетов. Сел пилот в кресло, запустил двигатель, обязательно должен включить барограф. Включил – поползла желтая лента под пером самописца, начала отсчитывать минуту за минутой: фиксируется и сколько сидел на земле, и сколько отработал в воздухе. Оттуда, где пилота застала последняя секунда санитарной нормы, он может ползти, прыгать на одной ноге, ехать, только не сидеть за штурвалом.
У инспекторов методы другие. В их руках большая власть, поэтому тех из них, кто скор на административную расправу, называют «икарами» 35 .
По мнению пилотов «Спасательной» эскадрильи, в их управлении «икаров» было только два: молодой, но уже тучный, с лоснящейся физиономией Эдвард Гладиков и Иван Иванович Воеводин, возраста неопределенного, характера непонятного, в действиях неуправляемого.
Конец месяца. Командиры подразделений нервничают, потому что лето прибавило работы, а пилотам для выполнения ее нельзя увеличивать санитарную норму. Рыдают телефоны, связанные с управлением, и, если план нельзя скорректировать, как-то само собой прикрываются глаза на нарушения.
35
Икар – здесь от слова кара, карать, наказывать.
И вот кое-кто из рабочих неба, поддаваясь уговорам вечно спешащих заказчиков, допускает переналет. Тому, кто тянется за рублем, это выгодно: каждый оборот винта вертолета «вырубает» из воздуха больше двух копеек. Самые «хитрые» подменяют барограммы, переработанные часы оставляют в «загажнике» на завтра, послезавтра, еще на день, пока не накопится столько, что хоть не летай, а не торопясь оформляй документы для бухгалтерии. И оформляют в нелетные дни или когда нет работы.
По закону за такие штуки должны гнать из авиации. Гонят. Если обнаружат. А кто обнаружит? В начале месяца так и жди из-под кустика Гладикова: «Стоп! Прошу ваше пилотское свидетельство!» В конце можешь работать до обморока, а инспектора нет. Исчезают, растворяются в синем мареве тундры. Но далеко не все. Иван Иванович Воеводин в конце месяца никогда не берет отгулы, даже если ему предлагают. А именно в его зону «догляда» входит ОСА Комарова. В любое время суток Воеводин может на любой временный аэродром и с неба свалиться, и без помощи каюра «прибежать на оленях».
«Газик» резко тормознул, и дремавший Воеводин ткнулся головой в лобовое стекло. Попутный ветер затащил в кабину облако едкой выхлопной гари. Павел Комаров, сын и личный шофер комэска, довольно улыбался, наблюдая, как пассажир внимательно рассматривает в зеркальце бордовую засветку на лбу.
– Бурундук чуть не попал под колеса!
Воеводин осторожно слез с подножки, вынул из кармана пятак, потер им шишку над сивой бровью.
– Бурундуки здесь не водятся, но все равно вы парень храбрый, – сказал он, – спящего можете ударить. А если я попробую на прочность вашу курносую физиономию?
Павел не испугался, знал, инспектор очень выдержан и драться не будет. Да и не шкодник Павел Комаров.
– У бурундука на ушах сосульки висели, значит, полярный, – лениво сказал младший Комаров и на ладошке протянул ключи от зажигания: – Просю!
– Предлагаете мне сесть за руль?
– Как? – не понял Паша. – Слушайте, инспектор, вы не хотите пройтись пешком до летчиков и поразить их своим появлением? Доверяете мне?
– Не понимаю, Павел Михайлович?
– А чего не понимать? – сказал Паша, немного сконфуженный обращением к нему, салаке среди полярных китов, по имени-отчеству. – Сказали остановить у Брамы. Вот она скала! Дальше ваши коллеги делают так: выхватывают у Паши ключи, чтобы Паша не опередил их на колесах, потому как Паша всегда предупреждает лётчиков. А сами… – шофер скорчил презрительную гримасу. – Сами тихонько подбираются и ждут, когда можно будет к чему-нибудь придраться. Просю взять ключики!
– Многие так поступают?
Младший Комаров не хотел врать, замешкался с ответом.
– Не будем говорить о них громко, в прошлом месяце я привозил толстячего из управления… Зачем же, извините, вы приказали остановиться тут?
– Поигрались словами, и хватит, Павел! Теперь давайте серьезно. Вы как бы подъехали с этого места к вертолетной площадке?
– А вон под скалой Брамы идёт мягкая дорожка.
– Вот поэтому я вас и остановил. Эта мягкая дорожка называется воргой-тропой для езды на нартах. Нам ехать по ней нельзя. Вездеходовскими шинами мы воргу помнем, сорвем траву, кусты. А под нами в четырех дюймах вечная мерзлота. Вырвем шинами растения, солнце за день все растопит, тропа захлябнет. Оленям трудно будет тянуть нарты.
– Популярно! Каюры вспомнят нашу маму по-русски!
– Вот именно… Лучше сделаем крюк по основной дороге, не будем разрушать воргу.
– Есть! – Павел улыбнулся и вытянул руки по швам. Только сейчас Воеводин обратил внимание, что на юноше не новая, но чистенькая флотская форма без погон.
Подъехав, Воеводин не увидел на площадке вертолета. Белели свежевыкрашенные цистерны с горючим, на высоком столбе подрагивал ветром полосатый «колдун», из оранжевого домика, поставленного на бревенчатые полозья, слышались звон гитары и надтреснутый голос авиатехника Галыги: «…Пишет друг, что летали в Сидней, что садились в Париже и Вене. Наши рейсы немного скромней – все туда, где кочуют олени…». Рядом с крылечком кучка сизо-белых кирпичей местного производства, на них лежала и грела коричневый бок жирная кошка. В пяти шагах от крыльца, у подножия высокой радиоантенны, бугорок, увенчанный небольшим дюралевым крестом и металлической дощечкой с надписью:
«Отважный кот-пилот Сафроныч, погибший
при исполнении служебных обязанностей.
Вечная память лучшему из тигров!»
Год назад полосатый Сафроныч, взятый на воздушную прогулку, убоявшись грозового раската, выпрыгнул из открытой двери пилотской кабины вертолета с высоты пятьсот метров.
На западе фиолетовую зябь Хибинских гор прерывала базальтовая скала Черная Брама, похожая на баржу, выброшенную штормом на отмель. Она будто плыла по зеленой равнине в горячем струящемся воздухе. От цистерн тянулись запахи бензина и мятой морошки. Ягода отдельными лоскутами желтела и на поле аэродрома.