Вечный порт с именем Юность. Трилогия
Шрифт:
– А ты отойди! Нет моей воли на поднятие!
– Да бросьте, Калистрат Евсеич! – Борис поставил ногу на скобу крыла, собираясь забраться в кабину. Старик придержал его за ремень, сказал негромко:
– Я стрелять буду, парень. Ты запамятовал, что все твои действа только с моего благословения могут стать. О первый пенек нос расквасишь. Да и не летчик ты… ведь на тросу только и могешь.
Борис замер. От обиды кровь прихлынула к лицу. Нога соскользнула с подножки, он потерял равновесие и больно ударился боком об острую кромку крыла. Закрыл глаза,
– Што, себя хотел спытать?
Евсеич угадал тогда затаенную думу…
Борис подошел к «мессершмитту», залез в кабину. Цезарь прыгнул на крыло, положил лапы на борт.
– Что, Цезарь? – потрепал Борис собаку. – Ведь можно на этом драндулете летать, драться, можно домой. Вот и ржавчина уже, – погладил он ручку управления. – И мы еще полетаем. Махнем к облакам! Так, что ли, добрая душа?
Цезарь взвизгнул и заскреб лапами по обшивке фюзеляжа.
– Не порть самолет, гавкало! – Борис толкнул собаку в мягкую пушистую грудь.
Подбежал запыхавшийся Петя.
– Иду в Федосеевку к Дяде Акиму. Завтра будем пленных освобождать, Боря! – радостно сообщил он, протягивая тетрадочку. – Пусть у тебя пока будет. Ладно?
– Сохраню. Иди спокойно, Петух! Торопись, а то метель разыграется.
Он знал плане освобождения пленных с полигона. Завтра ночью отряд произведет налет на аэродром. Шуму будет много. Все силы немцы подтянут туда. А в это время на другом конце деревни Аким Грицев снимет часового и выведет пленных в условное место.
Провыв ночь, метель утихомирилась под утро. В избушке гремели оружием: чистили винтовки, проверяли автоматы, набивали диски патронами. Борис выбирал из ящика гранаты – ему впервые разрешили участвовать в бою. В полдень все партизаны кордона должны выдвинуться к Федосеевке и там соединиться с основными силами отряда.
Евсеич оставался на базе для подсчета продовольствия, реквизированного этой ночью в Дмитровке со склада полиции. Он сидел за столом и, громко схлебывая, пил чай из блюдечка, поставив его на три крючковатых пальца. Горка крупного сахарного песка покоилась на тряпице, и каждая крупинка, прежде чем исчезнуть во рту Евсеича, осторожно клалась на высунутый язык. Старик пил «вприкуску» и неотрывно глядел в окно на просеку, по которой должен возвратиться внук от Акима Грицева.
Глаза Евсеича посветлели, прищурились, когда в конце просеки показался лыжник. Евсеич встал, ребром ладони протер окно. Петя упруго отталкивался палками, дышал парно, меховые края завязанной шапки покрылись инеем, и курносое лицо румянилось в белом пушистом кольце.
По промерзшим гулким стволам сосен будто щелкнул цыганский кнут. Отзвук рассыпался по лесу падающей дробью. Не доехав до избушки, Петя замер с выдвинутой вперед ногой. Недоумение и боль широко распахнули глаза. Он стоял, и в уголке рта пузырилась слюна, превращаясь в крупную красную горошину. Потом привязанные к рукам палки взметнулись, лыжи стали накрест, мальчик упал.
Евсеич окаменел. Разогнуться, закричать
К Пете подбежал часовой. Второй выстрел уложил его рядом с мальчиком.
К двери метнулся партизан-механик. Только он выскочил наружу – хлестнул третий выстрел. Партизан вполз в избу, зажимая ладонью пробитое плечо.
– Оцарапал, стервь!
В избушке затихли, притаились.
– Снайперы, – разомкнул белые губы Евсеич.
– Такой фокус был намедни у соседей. Ох, мать твою! – ругнулся партизан-механик на товарища, перевязывающего ему рану.
В блокированном немецкими снайперами домике два окна и дверь. Одно окно и вход явно простреливались.
– Набьем чучело и проверим второе окно, – предложил Борис.
Партизаны быстро насовали в шинель соломы, привязали шапку к воротнику. Ударом приклада выбили раму и начали медленно высовывать чучело. В лесу тихо. Слышно, как осыпается с верхушек деревьев тяжелая изморозь. «Оживляя» чучело, партизаны ждали минут пять. Выстрелов не было.
– Отсель можно. Дозвольте, сигану? – спросил маленький коренастый партизан и, как мальчишка, шмыгнул носом. На него напялили немецкую каску, сняли гранаты с пояса. Сам он стоял недвижим, позволяя товарищам трудиться над его экипировкой.
– В случае чего не забудьте Нюрку с ребятишками, – попросил он, передернув затвор автомата и без разбега, высунув руки вперед, нырнул в окно. Только он упал в снег, как пуля, срикошетив от стальной каски, впилась в стену внутри избушки. Партизан ужом скользнул в сугроб…
Кровавый шар солнца вылезал из-за леса. Снег на поляне перед домиком розовел.
– Наряды услышали выстрелы и скоро подтянутся сюда.
– Давайте все сразу выскочим, – предложил кто-то.
– Не пойдет! – отрезал Евсеич.
– Петушок, може, жив!
– Не гавкай, я сказал! – Старик яро выпятил глаза на говорившего, потом сник головой и с хрипотцой вымолвил: – Повыше вылезет солнышко, и той кукушке, што держит дверь, дюже плохо глядеть будет. Их две. Углы прицеливают. Примечайте, примечайте, где они сховались.
Из глубины избы партизаны осматривали каждое дерево, каждый куст. Евсеич, сидя на корточках, через открытую дверь сосредоточенно разглядывал группу высоких сосен, особенно одну, с пушистой кроной, старую. С нее можно было обстрелять две стороны избушки. Цезарь лежал рядом с хозяином, навострив уши и поскуливая. Солнце поднялось над лесом, заискрило снег.
– Эх, сплоховал, внучек, сплоховал, – бормотал старик. – Пущаю собаку!
– Положат, – угрюмо откликнулся Борис.
– Она по глухарям сноровиста. А пропадет – не зря. Думка есть, вон в той кудели кукушка хоронится. Черновата сосна промеж других. Пошел, Цезарь!
Собака прыгнула и, пластаясь по снегу, быстро проскочила поляну.
– Гляди! На дубу! – зазвенел молодой голос от окна. – Шевельнулся гад, снег стряхнул. Давай сюда, Евсеич!
– Держи его на глазу, а мы щас и второго уловим, – откликнулся старик, наблюдая за овчаркой.