Вечный порт с именем Юность. Трилогия
Шрифт:
– Рада, что возвратился!
Он дернул плечом, как обиженный мальчик.
Костюхин появился перед ними в домашнем халате. Чисто выбритый, немного похудевший со времени их последней встречи, он не удивился визиту, встретил сослуживцев неожиданно гостеприимно. Костюхин всегда относился к товарищам свысока, разговаривал тоном приказа или разбавляя речь обидными шуточками. А сейчас предложил снять куртки, повел в комнату.
– Лита, накрой нам стол, – сказал он, и она юркнула в кухню. – Присаживайтесь, друзья.
Все трое сели за круглый стол. Пока Аэлита накрывала скатерть,
– Все, мальчики. Больше ничем угостить не могу.
– Конечно, стол бедноват для встречи героев неба, но я думаю, гости удовлетворятся. Грибочки, лук в уксусе, спиритус вини, – приговаривал Костюхин, разливая по рюмкам. – Ну, по первой за ваше возвращение! А потом за награды, наверное, а?
Парни держали руки на коленях, ладони будто приклеились, смотрели мимо улыбающегося хозяина.
– Чего же не берете?
– Эта женщина ваша домработница или жена? – кивнул Донсков на стоящую у двери кухни Аэлиту.
– Законная жена, – Костюхин подчеркнул первое слово. – Она не пьёт. Лита, может быть, пригубишь? Символически, так сказать?.. Не хочет… Придется одним мужчинам. Ну, по лафитничку!
– С чужими не пьем! – угрюмо выдавил Борис.
– Лита, выйди! – резко бросил Костюхин.
– Вы, конечно, догадываетесь, зачем мы пришли? – спросил Донсков.
– Представьте, нет…
Костюхин все помнил. Правда, со временем в нем крепла надежда, что планеристы не скоро вернутся и, если все обойдется благополучно, забудут об инциденте.
Он всегда считал себя сильным, волевым и если не бесстрашным, то и не трусом. Когда разорвались первые снаряды «эрликонов», он не дрогнул, руки спокойно лежали на штурвале, ну, может, чуть покрепче стиснули его, самолет шел по курсу, как на туго натянутой нитке. Потом взрывы приблизились. Нужно было произвести противозенитный маневр. Попытался и не смог. Под огнем противника вместо рассредоточения аэропоезда сходились, необстрелянные летчики жались друг к другу. Может быть, и не все, но справа и слева «хейнкель» подпирали аэросцепки, и Костюхину показалось, что вся эскадра сбивается в кучу, и в центре, как яблоко мишени, он, Костюхин. А тут еще кто-то, нарушив радиомолчание, крикнул: «Мессеры!» Кого могли сбить в первую очередь немецкие ночные истребители? Конечно, его, летевшего на трофейном бомбардировщике, сбить из-за престижа. Позже, узнав, что истребителей в небе не было, оправдывая себя тем, что это был его первый полет, обвинял начальство в слабой тактической подготовке летчиков, выискивал и другие причины. Но это позже.
У Костюхина воля оказалась слабее воображения. Он увидел себя на земле в языках пламени, услышал треск, почувствовал смрад пожара.
Воображение раскалывало голову: отвратительный запах бензина, горелого сукна продолжал заполнять его ноздри, горло… Все! Больше Костюхин выдержать не мог и дернул кольцо замка. Замок разомкнул железную пасть. Из-под хвостового обтекателя выпала заглушка с полукольцом и потянула трос вниз. Беспомощный планер остался в круговерти разрывов, а самолет ушел к земле
Планеристы вернулись. Вот они перед ним. Глаза уже не смотрят мимо, они уперлись в его лицо не моргая.
– Ситуацию помню, только вы трактуете ее упрощенно, – сказал Костюхин задумчиво. – Произошло вот что…
– Мы знаем вашу легенду о взрыве рядышком с самолетом и об осколке, перерезавшем трос. Поверил, даже комиссар. Не было взрыва! Не прилетал осколочек! – быстро сказал Романовский.
– Подожди, Боря! – Донсков смотрел на Костюхина и удивлялся его холодному спокойствию. – Вам нужно пойти к командованию и все рассказать. Я не о вас пекусь. О тех, кого вы связали круговой порукой.
– Чушь! – Костюхин опрокинул в себя рюмку. – В лучшем случае это шантаж. Ария не из той оперы! Скажите, для чего все придумано? Я сделал вам когда-нибудь зло? Давайте спокойно, не торопясь, выясним правду.
Но парней не интересовала правда \костюхина.. Юность видит жизнь черно-белой, оттенки приходят с возрастом. Со дня рождения их воспитывали на примерах людей с чистой совестью, внушали понятия о чести и высоком долге перед народом, учили свято блюсти присягу. Прямолинейными и жесткими они не выросли, но главное чувство справедливости, правды, нетерпимости к откровенным подлецам из них вынуть было нельзя.
– Правда одна, и вы ее знаете!
– Не горячитесь, Донсков. Вы можете доказать свою правду?
– Да, конечно…
Костюхин помолчал, он думал: «Какие же аргументы они могут привести? Неужели прижали Мессиожника?» И оттягивая секунду, в которую все должно решиться, проговорил:
– Зря вы варите кашу из домыслов. Кстати, вам должны вскоре присвоить очередное воинское звание. Поздравляю заранее! – Костюхин выпил еще рюмку. – Может быть, закончим неприятный разговор? Аэлита!..
– Не нужна она тут, – остановил его Романовский.
Донсков вынул из полевой сумки тяжелую металлическую заглушку с полукольцом и положил ее на стол.
– Давно не расстаюсь. На железе выбит номер четыреста тридцать пятый. Перед отлетом вы расписались в ведомости именно против такого номера. Припоминаете? А на склад сдали другое кольцо. Ведь так?
Костюхин не мигая смотрел на заглушку. Протянул крупные тяжелые руки, взял ее. Понянчил на ладони.
– А если не отдам?
– От этого вам легче не станет.
Костюхин нянчил заглушку. Небольшой кусок железа, чуть ржавый. Бывает же, идешь по жизни солидно, беззаботно и вдруг спотыкаешься вот о такой маленький ржавый бугорок. Пилоты, сидящие перед ним, не знают, как он почти стоял на коленях перед товарищами, уговаривал их «запамятовать» происшедшее. Они промолчали и через несколько дней разными способами ушли от него в другие экипажи. При встречах не протягивают рук. Ждут. Ждут, как эти вот, когда он сам расскажет все. А чего выжидает он? Почему сейчас не встать и сказать: «Пошли к комиссару!»