Вечный сдвиг. Повести и рассказы
Шрифт:
– Какой фильм ты хотел снять?
– Про художника.– Расскажи.– Глупость. Такую глупость на иврите рассказывать!
– Попытайся.
– Ладно. Один художник рисовал картины и подписывался то Шагалом, то Клее, то Дали. Все картины хранил у себя в подвале. Однажды художник показал их одному эксперту. Тот ничего не сказал, но когда художника не было дома, прокрался в подвал, собрал картины и отвез в музей. Их признали за работы знаменитых художников. Эксперт страшно разбогател. Скитаясь по свету, художник набрел на свою картину, подписанную «Дали». Она висела в известном музее. Почему
– Чем же все кончилось, – спрашиваю после долгой паузы.
– Ничем, как всегда…
– Такой фильм вряд ли снимут, у него нет конца.
– Потому я эту историю и не записал.
– Оставил бесформенной…
Он изменился в лице. Уставился на меня и молчит. Я что-то не то сказала? Или он неправильно меня понял? Это случилось на смотровой площадке, возле больницы Адассы, где воздух над долиной прозрачен, не так прожжен солнцем, как в городе. Уступы курчавых гор, выцветшие древние камни, – все различимо вдали, даже отары овец, а ведь это так далеко…
– Сегодня мы дотуда не дойдем. Я устал.
Но меня разбирает желание увидеть что-то, что я никогда не видела, хотя родилась и выросла в Иерусалиме. Можно передохнуть в больничном холле. Отказывается. Он не переносит больничных запахов. Заверяю его, наши больницы ничем таким не пахнут, зато там прохладно. Нет, нет, все больницы пахнут одинаково.
В поисках тени мы спускаемся на несколько ярусов и натыкаемся на больничную свалку. Он еще сильнее изменился в лице. Стал злым. Злых я боюсь. Я смеюсь и тормошу его, но он отмахивается от меня, как от мухи. Поддевает носком ботинка поломанный стул и со всего маха кидает его в овраг. Наверное, люди правы, я плохо знаю его, я его себе придумала, а на самом деле он злой, и поэтому от него ушла жена с детьми. Но он же не на меня злится, а на свалку! Я зову его, но он продолжает спихивать хлам с горы, – железные остовы кроватей, поломанные тумбочки, металлические рейки. Чего доброго и меня сбросит…
Лучше уйти. Я иду в сторону шоссе, и он не догоняет меня. Неужели, это и есть место, куда он намеревался меня привести? Но здесь я бывала, и не раз. Здесь мне вырезали аппендицит, здесь я рожала. Правда, свалку не видела. На такие вещи я не обращаю внимания. Если себя настроить, одни свалки и будешь видеть. Будто у них в Киеве такого не было! Если у них там все было так хорошо, зачем сюда приехали? Чтобы нам на наше плохое указывать?
Даю себе слово не оборачиваться, но оборачиваюсь. Где он? Свалился вместе с мусором в овраг? И лежит там, израненный?
Бегу обратно. Его нет нигде. Зову. Не откликается. В глубине оврага, в густой зелени, целое кладбище железа. Такого я и впрямь никогда не видела, хоть и родилась в Иерусалиме! Свалиться отсюда – это смерть, насквозь пропорет.
Да он просто сбежал от меня, ведь это я ему звоню, я его зову, он не звонит сам. Как я дойду отсюда? Поехать на такси, дома взять деньги, что сказать мужу?Он идет мне навстречу, улыбается и разводит руками. Идиот из Достоевского, у русских все с приветом. Но он же еврей! Он обнимает меня, пошли!
– А если по
Меня все еще трясет от страха. Он проводит ладонью по моей спине, достает из сумки мытые сливы, наверно он ходил в Адассу, чтобы вымыть их и набрать воды в бутылку. Мы едим лепешки и сливы, запиваем водой.
И снова идем, большой и маленькая, но теперь уже не по кромке петляющего шоссе с белой разметкой посредине, а спускаемся по тихой дороге в долину. Отсюда открывается вид на городок с белокаменными и разнофигурными виллами, увитыми виноградниками и обсаженными розами. Здесь живут богатые израильтяне.– Это то, куда мы идем?
– Нет, – машет головой, – здесь нечего формовать…
Мужчина в трусах чинит красную машину. Шабат Шалом! – приветствует он нас взмахом гаечного ключа. Наверное, думает, что мы жених и невеста, раз идем в обнимку.
В нескольких шагах от красной машины – зарешеченная конюшня, в ней ходит кругами белый конь. Как заведенный.
– Этот тоже подписал работы своим именем.
– Что?
– Я же тебе рассказывал про художника. Это он.
Конь подходит к изгороди, утыкается мягкими губами в его руку. Он дает ему сливу из белого мешка. Сюда он хотел меня привести, к своему одинокому другу?
– Это племенной конь, а тип с машиной пользует его на скачках.
– Откуда ты знаешь?
– Он на нем зарабатывает. Машину на него купил и виллу построил.
Он смеется, подкидывает шляпу и ловит.
– Может, ему, – указывает в сторону мужчины, – надо плесень свести? Спроси!
Мы возвращаемся и я спрашиваю у мужчины, нужно ли ему или кому-нибудь в этом городке свести плесень со стен.
Нет, здесь ни у кого нет плесени на стенах.
– Жаль, – вздыхает он, – у богатых нет плесени, а с бедных нечего взять. Надо переходить на формовку, пока все не разрушилось.
Марево. Как будет «марево» на иврите?
Они минуют поселок; от асфальтированной дороги ответвляется гравийная, они бегут по ней вниз. Он весел, размахивает шляпой, что-то рассказывает сам себе по-русски. Дорога все круче и круче вниз, слева, за изгородью, виноградники, прямо перед ними – голубая дверь. Она закрыта. Слева нескончаемая изгородь, справа – обрыв и долина (вади по-местному) с кипарисами, оливами и стадами овец.
Он дергает за веревку, и раздается тихий звон колокольчика. Она дергает за веревку, тот же тихий звон.
И никого.
– Там никого нет, – говорит она.
– Там живет дух.– Кто?
– Дух.
– Это твой знакомый?Он кивает блаженно. Неужели он и впрямь думает, что я не понимаю, куда он меня привел. Что правда – здесь я никогда не бывала. Мои родители не позволили бы мне переступить порог храма, да еще и в Шабат. Но я уже взрослая, у меня есть муж и ребенок.
– Никого нет, закрыто, пошли.
– Нет!
Лучше его не злить, а то будет как с помойкой.
Дверь тотчас отворяется, высокий монах в сутане и клобуке радостно нас приветствует, подает руку сперва мне, потом ему, пропускает нас вперед, и мы оказываемся в благоухающей аллее. Прохлада, огромные розы всех видов и оттенков, ярко зеленые листья. Словно бы по эту сторону голубой двери существует иная климатическая зона.