Вечный зов (Том 2)
Шрифт:
– Это твой ответ, значит?
– Я всю жизнь боролся против таких, как ты, Валентик. И уничтожал их немало.
– Слышал я от Лахновского - и своих неплохо давил, - едко произнес Валентик.
– Что ж, случалось и такое. По ошибке.
– Легко как! Ошибался, а теперь осознал...
– Не легко, - возразил Алейников.
– Тяжелее это, чем твою казнь принять... И понял я наконец-то многое.
– Что ж именно?
– все так же насмешливо спросил Валентик.
– Один умный человек мне объяснял когда-то, что добро и зло извечно стоят друг против друга. Это великое противостояние, говорил он. И между светом и тьмой, истиной
Валентик слушал все это, казалось, с интересом, он то почесывал потную грудь под грязной рубахой, то прекращал свое занятие, глядел на Алейникова, привязанного к козлам, исподлобья, холодно и зловеще, но все равно ожидающе.
– Ну, так...
– шевельнул он недавно выбритыми, а теперь снова заросшими жестким волосом губами.
– Что ж еще ты понял?
– Что еще?
– переспросил Алейников.
– Вот еще что... Сложное время было у нас после революции. Нелегко было наладить новую жизнь. И такие, как ты, Валентик, все сделали для того, чтобы такие, как я, ошибались...
Алейников, устав от разговора, вздохнул и опять закрыл глаза.
Валентик стоял недвижимо, будто осмысливая последние слова Алейникова. Затем зябко повел плечами, раздраженно поглядел в сторону забора, за которым усиливались голоса, слышались ругань и женский плач. Люди знали, на какое зрелище их сгоняют, кто-то из его подчиненных, конечно, не утерпел, давно проговорился. Валентик представил себе, как женщины хватают детишек и прячутся в темные углы, а их там разыскивают, вытаскивают и гонят на площадь посреди хутора. Представил - и скривился, в груди его стала копиться ярость. Но сам чувствовал - ярость эта прибавляется и прибавляется в груди не столько от криков и плача за забором, сколько от последних слов Алейникова.
– Больше ничего не скажешь, Алейников?
– выдавил он сквозь зубы. Торопись, последние минуты живешь.
И услышал в ответ:
– Ошибки были у меня, Валентик. Были... Но больше я не повторил бы их никогда. Не зря говорят: если б заново на свет народиться, знал бы, как состариться.
Яков Алейников, оказывается, думал не о казни. Он думал о своем...
* * * *
– ...На другое утро один из тех бандеровцев, что в Менилине были, явился в Черновицы, прямо к Решетняку. "Садите, говорит, в тюрьму, я больше не могу..." Он и рассказал, как... что было там. После и я ездила в Менилино это, со многими говорила, которых на хуторскую площадь согнали в тот день... изменившимся, постаревшим голосом закончила Ольга Яковлевна и умолкла.
Потрясенные ее рассказом, все сидели недвижимо, у каждого будто давно остановилась и давно остыла вся кровь в жилах.
– Вот, значит, как погиб Яков Николаевич, - среди мертвого молчания хрипло произнес Кружилин.
И эти
– Не беспокойтесь, я сейчас приведу ее.
И, ступая осторожно и бесшумно, пошла к дверям, так же осторожно, без стука, прикрыла их за собой.
Дмитрий во время всего рассказа сидел сгорбившись, смотрел в пол. Когда дверь за Ириной прикрылась, он медленно, с трудом разогнулся.
– Жутко и представить... Это уже за пределами человеческого.
– Многое, что делается на земле, за пределами, - отозвался Кружилин.
– Мы сквозь годы идем, как сквозь плети. Но идем, потому что знаем, куда и во имя чего.
– Сквозь годы, как сквозь плети...
– глухо повторил Дмитрий.
– Я напишу об этом горькие... и тяжкие, может быть, стихи.
– Пиши. Обязательно. Люди постоянно должны помнить о том, что многое - за пределами. Только не надо, Дмитрий, чтобы твои стихи были горькими или тяжкими. Пусть они будут просто тревожными, - сказал Кружилин.
Иван Силантьевич Савельев, окаменело сидевший с краю стола, ничего не сказал.
* * * *
Ирина и Ольга Яковлевна прожили в Шантаре еще недели полторы, побывали и в Михайловке. Кружилин возил их, как Зубова, на Огневские ключи, к Звенигоре, показал брод через Громотуху, по которому переходил когда-то его партизанский отряд. Ольга Яковлевна была молчаливой и задумчивой, а Ирина слушала рассказы бывшего командира партизанского отряда восторженно, то и дело вскрикивая:
– Подумать только, как все это было!
Последнюю ночь гости ночевали в доме Анны Савельевой. Ольга Яковлевна пыталась было отказаться от этого приглашения под предлогом необходимости отъезда домой, но Ирина решительно сказала:
– Мама, на один день задержимся еще. Я хочу... стихи Дмитрия послушать.
Анна со всем радушием угощала их, Дмитрий читал много стихов, Ирина громко одобряла их, оба они много разговаривали и смеялись. Ольга Яковлевна снова и снова рассказывала о Семене. Но, рассказывая, она постоянно со страхом думала: а что, если Анна догадалась, кто такая Ирина, для чего они сюда приехали?! И каждую секунду ждала вопроса, который будет катастрофой, ибо, как бы она ни ответила на него, все будет ясно...
Но вопроса такого не последовало.
На другой день гости уезжали. Провожали их на станции снова все - и Кружилин, и Наташа с Леной, и Анна, и Дмитрий. Из своего совхоза приехал даже Иван Савельев.
– Иван Силантьевич!
– будто больше всех обрадовалась ему Ирина.
– Спасибо, что вы приехали! И вообще, всем спасибо! Мне это очень... ну просто очень нужно было. Мне теперь будет легче жить.
Эти ее восторженные слова все восприняли с доброй улыбкой, и Наташа улыбнулась, и Анна.
Потом Ирина, высунувшись из окна, махала всем до тех пор, пока поезд не скрылся за станционными постройками.
– Хорошая какая девчушка, - произнес Иван, когда все шли к оставленным на привокзальной площади подводам.
– Не ходит по земле, будто летает над ней.
– Хорошая, - согласилась и Анна. Они с Иваном чуть приотстали от других. Потом Анна вообще остановилась.
– Все, что она говорила о Семене, правда. Я с твоими рассказами сравнивала.
– Ну вот, - кивнул Иван.