Ведьма из яблоневого сада
Шрифт:
Ужасно. Что же делать?
Постепенно мысли мои успокоились и перестали метаться, будто глупые гусыни, вспугнутые лисой. Придется остаться, но постараться быть неузнанной. Я не могу мгновенно перекрасить волосы, не могу набелиться и нарумяниться – меня сиделки с перепугу не узнают. Ох и крик поднимут! И выдадут меня, дуры. И как я покажусь в таком виде перед отцом? Накрашенная дочь! Да он проклянет меня и нищей из дому выгонит. Единственное спасение – надеть мое самое скромное платье и набросить на голову вуаль. Конечно, вуаль тоже всех изумит, но я скажу (мне никогда не приходилось лезть за выдумками в карман, вот и теперь очередная
Обет, ха-ха! Не иначе как общение с моим братцем-монахом, глумцом и кощунником, пошло мне на пользу и подсказало такую еретическую выдумку. Ему должно понравиться. А отец, держу пари, прольет слезу. Он стал от слабости и болезни так слезлив, что меня иной раз жалость берет за сердце…
Ладно, хватит! Нечего мне тут упиваться жалостью. Кто-нибудь меня когда-нибудь пожалел? Отец своей скупостью толкнул меня к разврату, брат… Ну, с братом все понятно.
Попеременно то бранясь самыми отъявленными словесами, то утирая злые слезы, я кое-как переоделась и накинула вуаль. Вид у меня сделался до тошноты невинный. Воистину я смотрелась как воплощение непорочности! Если выйду из неожиданной передряги и мне удастся вернуться к мадам Ивонн, нужно будет предложить ей такой вот образ: являться к посетителям под вуалью. Вот возбудятся-то, похотливые дурни!
В дверь постучали. Сиделка сообщила, что отец зовет меня.
Я глубоко вздохнула, призывая на помощь всю мою храбрость и Марию Магдалину, покровительницу падших девушек, и отправилась вниз, в комнату отца.
Я старалась не смотреть на Себастьяна, но заметила, что он встрепенулся при моем появлении. Приветствовал меня очень ласково, как брат сестру. Поцеловал мне руку, хотя, наоборот, я должна была целовать руку святому отцу, в смысле – брату-монаху. Сказал, что счастлив видеть меня, счастлив вновь оказаться в кругу семьи. Отец даровал ему свое прощение (как я удержалась и не завизжала от злости при его словах, понять не могу), позволил жить в родном доме, и он, Себастьян, надеется, что мы подружимся. Он очень жалеет, что не может зреть мой нежный лик, мои рыжеватые кудряшки, которые он помнит, огорчен, что я наложила на окружающих слишком суровую епитимью, лишив их радости видеть мою девичью красоту. Вот он и выдал свою истинную суть, бесстыдник, женолюб, нарушивший святые обеты! Слушая его, отец беспокойно заерзал: ему-то очень по душе пришелся припадок моей скромности, он всегда говорил, что я чрезмерно вертлява, что грех так и брызжет у меня из глаз, а про мои каштановые волосы говорил, что именно такие были у беспутной Лилит.
Себастьян почувствовал его неудовольствие и умолк. Некоторое время мы сидели, не зная, о чем говорить, потом явился доктор и провозгласил, что больному пора вздремнуть.
– Дорогая сестра, – молвил Себастьян самым елейным тоном, – я за прошедшие годы успел позабыть родной дом. Не проведешь ли ты меня по комнатам, не поможешь ли вновь его обрести?
Ну что мне оставалось делать? На меня смотрели отец и доктор – с одинаково умиленным выражением. Я согласилась, с трудом сдерживая скрежет зубовный.
Мы отправились сначала в салон, потом в библиотеку, затем в бывшую детскую Себастьяна, где он теперь будет жить. У меня были ключи от всех помещений, я нашла нужный и отперла дверь.
Себастьян молчал. Но, когда мы оказались внутри, где властвовал нежилой, пыльный дух, а окна были покрыты давней
– Как тяжело смотреть, во что превратился родной дом из-за скупости отца… Если бы не скупость, и матушка была бы жива, и он сам, уверен, не болел бы так, а я не потерял бы пять лет в разлуке с семьей. Больше всего мне жаль сейчас, что я столько времени не видел тебя, Николь. Да и сейчас не вижу. Твоя вуаль…
Я отошла от него подальше и взялась обеими руками за края вуали. Мне ни за что не хотелось, чтобы он сдернул ее с меня!
Впрочем, Себастьян и не делал таких попыток. И смотреть на меня испытующе перестал. Он бродил по комнате, трогал вещи. Открыл книжный шкаф, провел пальцами по корешкам:
– Тацит, Вергилий, Гомер, Овидий… Как я любил их! Но и с ними пришлось расстаться, когда я ушел в монастырь. Языческие поэты, не ведавшие истинного бога, они мирской соблазн, тяжкие оковы прошлого. И все же я счастлив видеть их, словно старинных друзей. Когда-то я любил гадать на книгах… А ты умеешь?
– Кто же не умеет… – пожала я плечами. – Открываешь книгу и наугад выбираешь какую-то строку. Читаешь ее – вот и ответ на твой вопрос или просто предсказание судьбы.
– Хочешь попробовать? – спросил Себастьян с улыбкой.
– Да ну, не верю я в подобные глупости, – отмахнулась я.
– Ну, тогда я вспомню старинную забаву, – удивленно сказал он, снял с полки книгу – томик Овидия, я успела прочесть на корешке название, – и раскрыл ее, зажмурясь. Ткнул пальцем в какую-то строку, а потом открыл глаза, посмотрел – и лицо его приняло изумленное выражение. – Ерунда какая-то, – пробормотал он чуточку смущенно. – Самая настоящая ерунда. Мне и читать-то неохота.
«Ну и не читай, больно нужно!» – чуть не ляпнула я, но было как-то неловко, и я с неохотой пробурчала:
– Да уж почитай, почитай…
– Честное слово, мне даже неловко! – хихикнул Себастьян, словно красная девица. – Посмотри сама.
Он протянул мне книгу, и я, глядя на его тонкий палец с отполированным, ухоженным ногтем – у него рука не смиренного аббата, а щеголя придворного! – прочла следующее:
Ночь благосклонна, она прикрывает любые изъяны,Ночью любую из дев можно красавицей счесть.– Проще говоря, a la nuit tous les chats sont grises, ночью все кошки серы, – снова хихикнул Себастьян.
Кровь так и бросилась мне в лицо, туман застлал глаза. Какой намек… какой скользкий намек! Неужели он узнал меня?
Прошло не меньше минуты, прежде чем я смогла овладеть собой и начать рассуждать. Да нет, не может быть. Просто случайность. Строка и в самом деле фривольна и двусмысленна, Себастьян жеманится и смущается лишь оттого, что он как бы священнослужитель (вот именно – как бы!), а тут этакие светские штучки…
Я разозлилась. Разозлилась на него из-за дурацкой забавы, от которой я чувствовала себя так, словно с меня кожу содрали, на себя разозлилась – за трусость, ну и на Овидия, конечно. Нет, ну в самом деле, чего писать такие двусмысленные стихи?! Я захлопнула было книжку, но она каким-то образом снова распахнулась, и мой палец уткнулся в строку: «Смертного рок у тебя, а желанье твое не для смертных».
– Ого! – послышался голос Себастьяна, и я, оглянувшись, увидела, что он смотрит в книгу через мое плечо. Причем вид у него унылый. – Очень любопытно…