Ведьма полесская
Шрифт:
Не говоря ни слова, Янинка бросилась к матери. У неё самой навернулись слёзы. Смешанные чувства жалости, отчаяния и безысходности переполняли душу, требуя выхода. Обняв мать, девушка не удержалась и вовсе громко разрыдалась.
Прижимая к себе дочку, Серафима ласково гладила её плечо.
— Поплачь, дочка, поплачь. Глядишь, часть горюшка и сойдёт со слезами…
Обнявшись, дочь и мать стояли посреди избушки и обе были в слезах. Дочь заливалась горючими слезами от безвыходной обречённости — у матери в глазах стояли слёзы торжества. В душе Серафима уже праздновала победу! Победу над
Немного успокоившись, обе чувствовали себя неловко.
— Янинка, нам надо о многом поговорить. И разговор будет очень важный. Давай, дочка, присядем, — опять вкрадчиво заговорила старуха.
Янинка, не поднимая глаз, покорно села к столу. С одной стороны ей было стыдно за свой поступок, а с другой — так жить дальше невозможно. Всё равно надо на что-то решаться.
— Давай, доченька, с главного… для тебя с главного. Излей матери душу, расскажи, что за камень давит сердце твоё, и я обещаю, что корить ни за что не буду, а по возможности так и помогу. Я же не слепая, вижу: грызёт тебя что-то?
Мать никогда так не разговаривала с Яниной. Её тихие и доверительные слова бальзамом ложились на душу дочки. Девушка сейчас чувствовала и слышала то, чего ей многие годы так не хватало. Все семнадцать лет Янинка жаждала сердечного внимания и участия. Хотелось кому-то довериться, облегчить душу, спросить совета. Ведь у неё из близких людей, кроме матери, никого на свете не было: ни сестёр, ни подруг. Была, конечно, подружка в Мазыры, но там была вовсе и не дружба, а, скорее, детское соперничество.
Янинка так долго ждала этого момента! Ей так хотелось в минуты уныния и тоски кому-то излить горечь души, поплакаться; хотелось, чтобы её поняли и пожалели. И, конечно же, меньше всего она ожидала такого участия от своей родной матери. Это для Янинки было настоящим сюрпризом!
— Мам… я даже не знаю, как и сказать. Ну… я не оставлю тебя одну… — робко начала Янинка, всё ещё стесняясь открыть матери душу.
— Я это, дочка, уже знаю. Ты о своём, о наболевшем расповедай матери. Может, на сердце кто запал — так уж и пора подоспела. Ничего зазорного в этом нема, — ворковала Серафима, умело подводя разговор к интересующей её теме.
— Запал… — смущенно кивнула головой Янинка и захлипала носом.
— Ну, вот и ладненько…
— Чего ж «ладненько»? Я тут, а он там… — Янинка кивнула головой в сторону села.
— Не горюнься, милая, всё образуется… Ты же у меня единственная надежда и отрада, и нам нельзя сейчас терять друг друга… У тебя на сердце печаль и у меня тоже… втройне, быть может. И мы должны помогать один одному и поддерживать друг дружку…
— Ты это о чём, мама?
Серафима, сама тронутая установившейся вдруг душевной близостью с дочерью, почувствовала какое-то умиротворение и лёгкость на душе. «Отчего ж это раньше я не разговаривала так с дочкой? — подумала она. — Может, и в самом деле отпустить Янинку, пусть живет, как все». И оставив без объяснений её удивление, ласково похлопала дочь по руке. Подавшись вдруг вперёд и глядя на дочь заискрившимся взглядом, Серафима с таинственной гордостью произнесла:
— Эх, Янинка!
Девушка опять непонимающе уставилась на мать, говорившую странные слова. Они всю жизнь недоедали, ходили в штопаных-перештопаных одёжках, а она — о каком-то приданом.
— Что-то я тебя не пойму… Ты что, собралась замуж меня выдавать? И какое может у нас приданое быть, кроме твоих шептаний?
— Э-э-э, доченька, вот тут-то ты уж послушай и не перебивай мать свою, потому как сейчас узнаешь хорошую весть или тайну — думай, как хочешь, — Хима сделала многозначительную паузу, а затем, понизив голос, почти шёпотом выдала: — И грошики у нас есть и даже золотка чуть-чуть. Так-то вот, милая моя.
Старуха замолчала, пристально наблюдая какой эффект произвела на дочку открытая ею тайна. А Янинка глядела на мать, не выказывая никакого удивления и тем более бурной радости. Она просто не поверила словам матери.
— Мам, ну какое у нас может быть «золотко», если всю жизнь, сколько я себя помню, мы даже хлеба вволю не ели? А в чём ходим? Да и откуда могли взяться у нас золото и гроши?
Хима разочарованно вздохнула. Дикого восторга на лице дочки она не дождалась.
— Деда своего, Корчака, небось и не помнишь? Совсем малая была… — тихо начала говорить старуха.
— Отчего ж не помню, помню. Правда, смутно. И что-то страшное сталось у нас на хуторе — тоже помню. А ты же мне никогда об этом и не рассказывала.
— Не рассказывала… потому что ты многого и не поняла бы. Да я и сама до сих пор многого не пойму. Одно лишь знаю наверняка: мужичьё всегда с готовностью ищет виновников своих бед на стороне. То ли сосед во всём виноват, то ли пан с приказчиком. Ну а уж если поблизости живёт нашей масти кто, всё на его голову сваливается. Вот и дед твой, Корчак, попал под гнев мужицкий. Погубили, дочка, деда твоего…
— Но ведь просто так нельзя человека погубить. Ну и что, что дед колдовство знал трошки. А урядник, а власти что? Нашли злодеев?
— А кто ж его знает, что там они решили. Списали, видать, всё на пожар, а сами и рады, что чужими руками от колдуна избавились. Деда-то твоего побаивались…уважали, знамо.
— Мам… наверное, дед всё-таки… утворил что-то?
— Не знаю. Да и некогда было разузнавать кого, чего, да за что?
Вспомнив тот трагический день, Серафима тяжко вздохнула и о чём-то задумалась, глядя в закопченное окошко.
— Мам, а что вдруг ты про деда вспомнила? — тихий голос Янинки потревожил задумчивость старухи.
— А-а… ну так я и говорю, что есть у нас гроши, дочка. Часть от деда твоего сберегла, часть сама собрала. Недоедала, как ты говоришь, недосыпала, всё на чёрный денёк припрятывала. Да вот кто ж его знает, когда тот чёрный денёк настанет? Может, у нас этих деньков-то чёрных — по двенадцать месяцев в году.
Серафима вдруг поймала себя на мысли, что ей доставляет удовольствие открываться и делиться своей тайной с дочерью. Хотя в её планы пока и не входило рассказывать Янине о припрятанном богатстве, но в порыве откровения она решила, что хуже от этого не будет.