Ведьма с Портобелло

Коэльо Пауло

Она продолжала посещать церковь по воскресеньям, но после мессы сразу же возвращалась домой: сына-то оставлять теперь было не с кем, приходилось брать его с собой, а он плакал, отвлекая молящихся. Однажды нам все же удалось поговорить, и она рассказала, что слу­жит в банке, снимает квартиру, так что я могу не беспо­коиться – «отец» (она избегала называть имя бывшего мужа) выполняет свои финансовые обязательства.

А потом наступило то роковое воскресенье.

О том, что произошло на неделе, мне рассказал один из прихожан. Несколько ночей кряду я молил ангелов небесных вразумить меня и просветить, объяснить, что делать – выполнять

ли мне мой долг перед Церковью или перед людьми. Но ангелы ко мне не снизошли, и тогда я попросил совета у викария. Тот объяснил мне, что Церковь сумела выжить лишь благодаря жесткому соблюдению всех своих догматов, а если бы мы начали делать исключения, то погибли бы еще в Средние века. Точно зная все, что случится, я хотел было позвонить Афине, но она не оставила мне свой новый номер.

Руки мои дрожали, когда я поднял дарохранитель­ницу, освящая хлеб. Я произносил слова апостолов, пе­редаваемые на протяжении тысячелетий из поколения в поколение. Но тотчас мысли мои обратились к этой юной женщине с ребенком на руках – новом воплоще­нии Пречистой Девы, чуде материнства и любви, – ко­торая, как всегда, стала в очередь и постепенно продви­галась к алтарю, чтобы получить причастие.

Думаю, большая часть общины уже знала о том, что произошло. Все смотрели на меня, ожидая, как я поведу себя. Со всех сторон меня окружали праведники, греш­ники, фарисеи, члены синедриона, апостолы, ученики, люди добрые и злые.

Афина остановилась передо мной и сделала то же, что всегда делала на причастии, – закрыла глаза и от­крыла рот, чтобы получить плоть Христову.

Плоть Христова оставалась у меня в руках.

Афина открыла глаза в недоумении.

– Мы поговорим после, – шепнул я. Но она не трогалась с места.

– Ты не одна здесь. Другие тоже ждут причастия. Поговорим потом.

– Что случилось? – во всеуслышание спросила она.

– Я сказал: «После».

– Почему вы не даете мне причастие? За что унижа­ете меня перед всеми? Разве мало того, через что я уже прошла?

– Афина, догмат нашей церкви не допускает к при­частию разведенных женщин. На этой неделе ты офор­мила развод. Поговорим потом.

Она не двигалась, и я жестом показал стоявшему по­зади, чтобы обошел ее. И, когда причастил последнего из прихожан, но еще не успел повернуться к алтарю, услышал этот голос.

Он не мог принадлежать девушке, которая пела под ги­тару, вознося хвалу Божьей Матери, а потом делилась со мной своими мечтами, и рассказывала мне о жизни свя­тых, и чуть не плакала, жалуясь на свои семейные неуря­дицы. Так звучал бы голос раненого зверя, обрети он дар речи, – зверя униженного и переполненного ненавистью.

– Будь проклято это место! Будь прокляты те, кто не слушает слов Христовых и превращает его учение в каменную постройку! Ибо Христос сказал: «Придите ко мне, страждущие и обремененные, и Я успокою вас…» Я истерзана, я стражду, а вы не пускаете меня к Нему! Сегодня я поняла, как ваша церковь извратила Его слова и твердит отныне: «Придите ко мне, следующие нашим правилам, а все прочие пусть пропадают!» Кля­нусь, что ноги моей больше не будет здесь! Меня еще раз бросили, и на этот раз причина – не в денежных трудностях, не в слишком раннем браке! Будь прокляты все, кто закрывает дверь перед матерью с ребенком! Вы хуже тех, кто не приютил у себя Святое Семейство! Тех, кто отверг Христа, когда он так нуждался в друге!

Она

повернулась и вышла, рыдая. Я завершил служ­бу, дал последнее благословение и направился прямо в ризницу – в это воскресенье не будет ни праздных разговоров, ни того, что у нас называется «братанием». Я стоял перед философской дилеммой: надо ли было предпочесть законы и установления Церкви тем сло­вам, на которых она зиждется?

Я уже стар, Господь в любую минуту может призвать меня к себе. Я храню верность моей религии и убежден, что католицизм, невзирая на все свои ошибки, искрен­не пытается исправиться. На это уйдут годы, а может быть, и десятилетия, но в один прекрасный день зна­чение будет иметь только одно – любовь, звучащая в словах Христа: «Придите ко мне, страждущие и обре­мененные, и Я успокою вас…» Я посвятил всю жизнь священнослужению и ни на миг не раскаиваюсь в своем решении. Но в такие минуты, как те, что случились в это воскресенье, я, хоть и не сомневаюсь в вере, начи­наю сомневаться в людях.

Теперь, когда мне известно, как сложилась жизнь Афины, я спрашиваю себя: неужели все это началось именно тогда, на мессе, или давно уже копилось в ее душе? Я думаю о многих Афинах и Лукасах, которые развелись и утратили право на причастие, – им оста­ется лишь созерцать распятого, страдающего Христа и вслушиваться в его слова, а они далеко не всегда согла­суются с законами Ватикана. Иногда эти люди отдаля­ются от церкви, но чаще продолжают приходить на мес­су – просто оттого, что привыкли к этому, хотя чудо претворения вина и хлеба в кровь и плоть Христову для них – под запретом.

Еще я думаю, что Афина, выйдя из церкви, быть мо­жет, повстречала Иисуса. И с плачем бросилась в его объятия, в смятении прося объяснить, почему ее из-за какой-то бумажки с гербовыми марками, не имеющей никакого значения в плане духовном, не допускают в круг избранных.

Иисус же, глядя на Афину, быть может, ответил ей так:

– Видишь, дочь моя, я ведь тоже стою по эту сто­рону церковных врат. Меня уже так давно не пускают внутрь.

Павел Подбельский, 57 лет, хозяин квартиры

У нас с Афиной было нечто общее – и она, и я бежали из родных мест, спасаясь от ужасов войны, и попали в Англию еще в детстве, про­сто я оказался здесь на полвека раньше. Оба мы знали, что, невзирая на все перемены, традиции остаются и на чужбине, язык и религия выживают, члены общин жмутся друг к другу, ища защиты от окружения, навсег­да чужого для них.

Да, традиции наших культур остаются живы, а вот желание вернуться на родину постепенно исчезает. Оно сменяется надеждой, которой мы любим себя обманы­вать, но которая никогда не осуществится: я больше не увижу Ченстохов, Афина и ее семья больше не будут жить в Бейруте.

И, конечно, если бы не это родство душ и чувство общности, я предпочел бы сдать третий этаж своего дома на Бассет-роуд жильцам без детей. Однажды такая ошибка уже была совершена, и в результате я жаловал­ся на шум днем, а мои квартиранты – на шум ночью. И тот, и другой коренились в священных элементах бы­тия – в плаче и в музыке, – но поскольку мы с моими жильцами принадлежали к разным мирам, то терпимо­го отношения между нами не возникло.

Афину я честно предупредил, но она ответила, что я могу не беспокоиться: ее сын целый день проводит у бабушки с дедушкой. А моя квартира имела то преиму­щество, что помещалась совсем неподалеку от банка, где она работала.