Ведьма
Шрифт:
— Левон Козявка? — пискливо спросила Семениха, потому что это был один из самых надоедливых заимодавцев ее мужа. Но книга оставалась неподвижной.
Имя за именем сыпались из уст женщин и мальчиков, осчастливленных тем, что и они играют некоторую роль в таком важном действии. Однако книга все время ничего не отвечала. Наконец Петр, не назвавший до этого времени ни одного имени, проговорил своим басистым и сдержанным голосом:
— Яков Шишка!
Недаром полчаса тому назад у кузнеца было высказано подозрение на человека, которого он назвал; палец Петруси дрогнул так легко, что этого не только никто не заметил, но даже и она сама не почувствовала, и книга медленно и чуть заметно сделала полуоборот.
— Ага! — хором воскликнуло шесть-семь голосов.
Петруся осторожно и с почтением вытащила из корешка
— Ага! — заговорили хором женщины и парни. В этом слове совмещались разные чувства: здесь была смесь возмущения, радости и благодарности чему-то такому, что помогло им открыть вора. Они не спрашивали, что бы это могло быть, да и не могли понять этого: они чувствовали только что-то сверхъестественное и думали, что была какая-то сила, которая оказала им услугу через посредство Петруси. В этот же вечер пламенная Розалька ураганом носилась по деревне, а заморенная Параска таскалась из избы в избу со своим пискливым ребенком на руках, и обе рассказывали, одна — быстро и запальчиво, другая — медленно и неповоротливо, обо всем, что случилось в избе старосты.
Затем уже ходили только глухие толки о том, что произошло между Петром и Яковом. Кажется, первый в бурном, так редко навещавшем его порыве гнева избил Якова в его собственной избе и пригрозил ему привлечением к суду, если тот не сознается в своей вине и не отдаст украденных вещей. Яков знал уже по опыту, что не всегда можно безнаказанно вывернуться на суде, а на старости лет ему не хотелось в третий раз попасть в тюрьму. Поэтому, когда сыновья и дочери с маленькими детьми на руках бросились к ногам старосты, умоляя, чтобы он не разорял их хозяйства, виновник расплакался, во всем признался Петру и вернул ему два куска сала и пять свертков полотна. Относительно остального полотна он утверждал, что где-то потерял его, а колбасы случайно съели собаки. Он плакал, бил себя кулаком в грудь и клялся вечным спасением, что это так. Сыновья и дочери, зная хорошо, что ничего подобного не было, столпились в углу комнаты и молчали. Ведь, если Петр поверит, пять свертков полотна и колбаса останутся в избе! Петр не поверил, но гнев его стал проходить, и он увидел, какая нищета в избе у Якова и какая куча народу наполняет ее. Там было около тринадцати душ: старики, молодые и малыши. Столько людей губить за вину одного, да и самому набраться немалых хлопот?.. Он махнул рукой, забрал то, что ему отдали, а об остальном проворчал сквозь зубы:
— Господь бог пресвятой наградит меня в царствии небесном за обиду.
Он прекратил это дело, но другие обитатели деревни долго не могли забыть о нем. Прежде всего не забыл о нем Яков, который с того времени, встречая Петрусю, всякий раз сплевывал в сторону и сердито ворчал:
— Сгинь, пропади, нечистая сила!
Ничто на свете не могло бы поколебать в нем убеждения, что его поступок открыла этой женщине какая-то таинственная сила, известная только ей одной. Он возненавидел Петрусю, даже начал ее бояться. Ее боялись также и некоторые женщины, но были и такие, что души в ней не чаяли.
Так, например, она посоветовала молодой Лабудовой, когда ту стала трясти сильная лихорадка, взглянуть на вылупившегося ранней весной цыпленка или утенка и в ту же минуту, как можно скорее, завязать узел на фартуке или платке.
— Как рукой снимет, — уверяла она.
И в самом деле, как рукой сняло. Лабудова, которая уже стала дурнеть, сохнуть и терять силы, избавилась от лихорадки; а так как муж у нее был молодой, свекровь придирчивая и требовательная, то ее благодарность Петрусе была велика.
Другую женщину, которая болела после мучительных родов, она напоила жидкостью, настоенной на десяти сортах трав и называвшейся «десятиутренником», и настойка эта оказалась очень полезной для больной.
У нее в избе всегда было полно сухих трав, из которых каждая помогала от какой-нибудь болезни.
От болезни горла она давала анютины глазки, от кашля — зинзивей и царский скипетр, от болей в пояснице — тысячелистник, от колик в животе — чебрец и мяту. Против одних
— Не хочу, не надо, на что мне это? Я из расположения…
И она действительно была расположена к людям. Идет деревней, увидит какую-нибудь бедную женщину или изнуренного ребенка, остановится и спросит:
— Что это? Где болит? Может быть, это с горя какого-нибудь? А что же это за горе?
Расспросив, посоветует какую-нибудь травку или какое-нибудь другое средство от человеческого горя; а если не придумает, чем помочь, то со взрослым поговорит о его горе и головой покачает с жалостью, дитя побалует на руках, поцелует его тощее тельце, а затем уж пойдет своей дорогой.
Старая Аксинья, слыша беспрестанно, что к Петрусе то и дело приходят за советом, год или два молчала, а затем чего-то забеспокоилась и начала ворчать на внучку. Сидя на своей печи, она говорила ей:
— И чего ты, как собака, постоянно перед людьми высовываешь язык? То и то пей, так и так делай… Поблагодарят тебя за это, еще из тебя ведьму сделают…
Петруся оперлась на метлу и задумалась. Минуту спустя она в раздумье заговорила:
— Вот видите, бабушка, мне кажется, что когда мне господь бог счастье дал, то я очень полюбила этот свет… И раньше я его любила, но когда Михаил женился на мне, полюбила еще сильней… А теперь что? Михаил все лучше… и достатку всякого прибывает, и все мне на свете лучше и лучше, а я этот свет люблю все больше и больше, и все, что есть на свете, люблю… и солнышко божье теплое, звезды божьи ясные, деревья шумливые, цветы пахучие, и людей всех, и каждое живое создание… Все люблю… и Куцего люблю… Куцый! Куцый! На, возьми!
Она бросила лохматой дворняжке, в белых и черных пятнах, корку черствого хлеба, погладила ее по жесткой шерсти и, подметая избу, запела на всю комнату:
Там на доле, на пригоре, Посеяли просо. Ой, там ходзил Ясюленько, Да дзяучины босо!Аксинье хотелось еще побрюзжать.
— Ой, молодая, дурная! — шептала она, а солнечный луч, падавший из окна, ласково пригревал ее старую голову; комнату наполняли запах жарившегося в печи сала и веселое звонкое пение внучки. Как же тут можно было читать нравоучение или пророчить худое этой счастливой, беззаботной женщине? У нее самой от счастливой улыбки растянулись до ушей ее узкие губы, и она, склонивши несколько набок голову, внимательно прислушивалась, не проснется ли и не запищит ли в своей люльке маленькая Христиночка? А то руки уж заболели прясть, и хорошо бы подержать на коленях правнучку…
Глава IV
После Стасюка и Христинки родилась Еленка, а за Еленкой явился на свет Адамчик. И в тот вечер, когда обитатели Сухой Долины разводили на перекрестке костер из осинового дерева, в избе кузнеца весело жили четверо здоровых детей, из которых самому старшему было около шести лет. На этот огонь, как ночная бабочка, привлеченная на свою погибель блеском пламени, первой пришла Петруся. Она-то, значит, и была той злобной и нечистой душой, которая отняла в нескольких избах у коров молоко. Если бы вместо нее явилась туда какая-нибудь другая женщина, то общественное мнение деревушки так же обеспокоилось бы и отнеслось бы к ней с сильным подозрением; однако эти подозрения подвергались бы некоторому сомнению. Для полной уверенности нужен был целый ряд предшествовавших фактов.