Ведьма

Зарубина Дарья

Иларий со всей силы ударил ладонями в землю, чувствуя, как вмиг похолодевшая почва тянет из него взбесившуюся магию — осторожно, по-матерински. Заскрипели, на глазах разрастаясь, ближние деревья, пополз мох по камням — откуда взялась в повесе-манусе такая силища…

Измученный борьбой с собственной магией, он не заметил, как позади него из темной придорожной листвы вышли несколько человек с крупными узловатыми посохами. В плащах без гербов.

Палочник, что шел впереди, взмахнул рукой — и остальные, пятеро или шестеро, направили на

коленопреклоненного Илария посохи. Молодой маг почувствовал, как сковало ледяным дыханием руки, как побежал, заставляя неметь усталые мышцы, по телу холодок заклятья.

Не успел он обернуться, разглядеть нападавших, как непослушные ладони взметнулись от земли — сбросили назад белые змейки. Кто-то из невидимых его мучителей вскрикнул коротко — и Иларий почувствовал, как ударила по ребрам «отповедь». Убил.

Кто-то испуганно дернул посохом — хватка заклинания ослабла, черноволосый маг смог повернуться и глянуть в глаза нападавших. Злые глаза. Знакомые, только не припомнить, где видел.

Плащи без гербов. Иларий дернулся было к ним навстречу. Но один, знать, главный, шагнул к нему сам — стиснул челюсти, готовясь к боли, и ударил белой радугой в синие глаза Илария.

Глава 3

— Будешь знать, паскуда, как кусать руку, что тебя кормит! — Крепкий удар широкой ладони. Звон в ушах. — Будешь знать, потаскун, как пакостить там, где живешь! Вобью тебе, шленда, в глупую башку княжью милость!..

Еще удар.

Проходимец прижал уши и отчаянно завилял хвостом, надеясь разжалобить старого хозяина, но Казимеж был в ярости. Он снова ударил пса, и крупный перстень рассек Проходимцу щеку.

Пес взвизгнул, отскочил и с тоской уставился на хозяина.

Пожалуй, Проходимка ни в чем не обвинял князя — с ними, двуногими, всякое бывает. Попадет вожжа под княжий зад, так получать челяди шишки. И ему, Прохе, щедро пользующемуся хозяйской любовью, от гнева княжьего прятаться совсем негоже. Не дворняга — благородный, гончак чистых кровей. И хоть провинность его меньше жучьего уса, а по ушам съезжено знатно, да и рука у князя как поварская хлебная лопата, Прошка решил на хозяина зла не держать.

Проходимец заскулил, преданно заглядывая в глаза Казимежу, но князь больше не обращал на него внимания — смотрел вдаль, на темную кромку леса и белесую в сумерках дорогу. Ждал.

Злого человека ждал. Это Проха давно понял. В прошлый раз как злой человек приезжал — князь, сам не свой, едва не пришиб замешкавшегося стремянного да с хозяйкой целый вечер ругался. Вот и теперь хозяин рычал едва не с утра, бранился и раздавал почем зря затрещины.

Разве не таскал ничего раньше Проха с княжьего стола — таскал, и, бывалоче, с самой ложки хозяйской, но посмеется Казимеж, подхватит свою миску да всю Прошке в морду: ешь, Проходимец, дружок любезный.

А тут — за утиную ножку по ушам.

Не в духе был хозяин, как шавкой обреханный, понурый, страшный, злой и словно бы настороженный. Вышел во двор, оперся

на коновязь, вглядывался в полутьму, вслушивался. Вздохнул глубоко, на лавку под дубом сел, ссутулился. И снова все глядел, все слушал.

Да, видно, не слышал, потому как, когда из-за плетня появился Юрек, князь не повернул головы. Проха взбрехнул было, но Юрек пригрозил ему кулаком за княжьей спиной, а вслух громким ласковым голосом окликнул:

— Что, Проша, своих уж не узнаешь? Старый пустобрех…

И тут Казимеж не повернул головы, и Юрек, ссутулившись и изобразив на широком лице покорность, подошел еще ближе, надеясь, что князь наконец обернется. Казимеж махнул рукой, приглашая его сесть рядом. Проха тоже перебрался поближе к хозяину. Не нравились ему Ежкины глаза — черные, нехорошие.

— Милостивый государь… — начал было Юрек.

— Давай уж, братец, без чинов. Все по Землице ходим — уж какие государи нынче… Топь тебя побери… Вали свою печаль на княжью голову! Одной больше, одной меньше… с отцом твоим, Юрек, от одного учителя батоги принимали, тебя на руках нянчил — так уж и осерчаю, да не убью, Черному князю не отправлю… Каська опять?

Юрек вздохнул, распрямляя широкие плечи, тряхнул головой.

— Кабы только Каська… Укороти, князь, твоего любимца. Ведь шепчутся мужички. У всех жены, не все в ладу. А на бабий подол замка не повесишь. Мужички пошепчутся и… беды б не было. Змею у сердца греешь…

— Так уж и змею, — усмехнулся Казимеж. — Не всяк змея, кто шустрей тебя. Обнимали бы баб погорячей, так и Илажке б не разгуляться…

Под насмешливым взором князя Юрек потемнел лицом, придвинулся ближе и заговорил торопливым шепотом. Прошка подкрался, завалился под скамьей и принялся с видимым усердием гонять блох. Не на шутку разволновавшийся Юрек только толкнул его ногой, но не прогнал — и Проходимец жадно вслушивался в его сбивчивый быстрый шепот.

Только ровным счетом ничего не понял.

Илажка, княжин черноголовый любимец, зарился, по словам путаника Юрека, на чужое, только взял какое-то «свое» у Юрековой Касыда да «урвал» у Немирки, покуда ее благоверный таскался в Дальнюю Гать на рынок за новым жеребцом.

Прошка помотал головой, недоумевая. Немирка вовсе не выглядела как-то иначе, наоборот, повеселела и даже к нему, Проходимке, стала приветливей — и ежели Илажка что и урвал, то из такого места, что сразу и не приметишь.

Проха тихо зарычал, думая, не ухватить ли клеветника Юрека за ногу. Не рвал Илажка никого — в это Проходимец никак не поверил бы. Иларий ему нравился. Хороший он, черноголовый, щедрый. Собак, хозяйских ли, вольных, никогда не обидит. А бывает, злится старый хозяин, у всей дворни чубы трещат. А войдет Илажка, сверкнет веселыми глазами — и от его шуток повеселеет Казимеж. Уж глядишь — треплет по голове верного Проху да раз — полную миску со стола… С потрошками, с косточкой…

Нет, не мог черноголовый от Немирки рвать — большого сердца человек.