Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

Соловьев Константин Анатольевич

Многие юные суки покидают Шабаш после своего первого года в Броккенбурге. Высыпают из его чрева, еще не веря в то, что остались живы, опаленные и отравленные его дыханием, однако уверенные в том, что в скором времени обретут ковен и любящих сестер. Никчемные тупые прошмандовки, они не понимают, что для всякого ковена они не находка и не выгодное приобретение, а куски угля, которые швыряют в печь.

В Шабаше тебя унижают все, кому не лень, но Шабаш — чудовище с тысячью голов, половина из которых заняты тем, что терзают друг друга. Шабаш непостоянен, хаотично устроен и беспорядочен — так устроены все пожары. Вчерашняя пария может стать героиней,

вчерашняя владычица — проснуться полотеркой, вчерашняя знаменитость сделаться безвестной тенью. Если тебя грызут старшие суки, а ты боишься дать отпор, можно попытаться спрятаться, скрыться на пару дней

из вида — всегда есть вероятность, что про тебя просто-напросто забудут, в Шабаше слишком много хлопот и без тебя. Уже завтра ненасытное пламя найдет себе другую, более богатую пищу, или перекинется на кого-то еще. Если тебя третируют долгое время, целенаправленно сводя со света, дело хуже, но все равно не безнадежно. Ты можешь столковаться с другими мелкими суками, чтобы сообща давать отпор, или подыскать себе более сильную покровительницу, надеясь не сделаться ее рабыней. На худой конец, если кто-то не дает тебе житья, ты всегда можешь взять сплетенную из шнура удавку и удавить суку в ее же койке. Или подлить в вино какой-нибудь дряни, украденной на занятиях по алхимии. Или — если водятся деньжата — ткнуть украдкой заговоренной иглой, внутри которой живет мелкий демон. Шабаш поощряет фантазию и смелость, вот почему его сестры-матриархи, выжившие в этом аду больше четырех лет, еще более опасные и хитрые суки, чем великосветские пиздолизки из Большого Круга, делающие друг другу реверансы и мнящие себя великими ведьмами…

В ковене дело другое. Вступая в ковен, ты приносишь ведьминскую клятву сестрам — и храни тебя владыка Белиал, если кто-нибудь заподозрит тебя в ее нарушении. Обитая в Шабаше, ты ощущаешь себя искрой, блуждающей в гудящем пламени. Обитая в ковене, ты ощущаешь себя чужой собственностью — чем-то средним между парой сапог, расческой и носовым платком.

В ковене ты не затеряешься на фоне прочих — затеряться среди тринадцати сук не проще, чем сухой горошине — на лысине господина бургомистра Тоттерфиша. В ковене ты не найдешь себе заступницы или подруги — тебя с одинаковой охотой будут лупить все, кто стоит на ступень выше тебя. В ковене ты не посмеешь свести с кем-то счеты — почесать друг об друга кулаки всегда можно, но попробуй достать нож, чтобы свести счеты и будешь наказана так страшно, как тебе не накажут даже в адской бездне — Броккенбургские традиции требуют взыскивать большую цену за такие вещи, расценивая их как одно из самых страшнейших преступлений.

Да, вспомнила Барбаросса, там мы и распрощались с Холопкой, которая ныне зовется Жеводой. Мы с Котейшеством выбрались из Шабаша и спустя всего месяц обнаружили себя «батальерками» на службе у госпожи Веры Вариолы — спасибо Котти и чертовым крысам. А вот Холопка…

Нет, Холопка не собиралась в ковен. Будучи уверенной, что своим преданным служением она добудет себе расположение старших сестер и матриархов Шабаша, она осталась там на второй год. И, верно, не раз об этом пожалела. Сопливых первогодок в Шабаше третируют на все лады, зачастую даже не помня в лицо. Сколько бы их не издохло, не вынеся пыток и издевательств, на следующий год придут новые — еще пахнущие молоком и медом, чистенькие, причесанные, с конфетами во рту, не представляющие, что им суждено погрузиться в расплавленный свинец. Но если ведьма изъявляет желание остаться в Шабаше на второй год, это, черт возьми, свидетельствует об определенных амбициях, а матриархи, старые мудрые крысы, сожравшие так много соратниц, что могли бы сложить себе кареты из их костей, многое знают об амбициях. Излишне амбициозных сук полагается испытывать — не теми детскими шалостями, что царят на первом круге, уже всерьез.

За второй год в Шабаше Холопке трижды ломали ноги — сестер забавляло, как забавно она, неуклюжая и нескладная, прыгает на костылях. Даже жаркими июльскими вечерами, когда раскаленные крыши Броккенбурга пузырились от жара, она не снимала рубахи с длинным рукавом — все ее тело, судя по слухам, было покрыто жутковатой вязью из тысяч ожогов, рубцов и струпьев — старшие сестры, упражняясь при помощи кочерги, учились выжигать на ней разнообразные клейма. У нее не было желчного пузыря — старшим сестрам он потребовался для изготовления какого-то алхимического зелья и был позаимствован у нее — не самым безболезненным образом. Иные души в аду не испытывают столько боли за три века, сколько Холопка перенесла в Шабаше за год.

Упрямая как демон, она всякий раз сцепляла свои лошадиные зубы, скрипела сухожилиями и перла вперед, не обращая внимания на боль. Чертова фризская двужильность вкупе с упрямством

позволили ей выжить там, где многие другие не выживали. Вполне может быть, что она дожила бы когда-нибудь до звания матриарха, примкнув к когорте злобных хитрых сук, правящих Шабашем, она уже полировала шпоры, ожидая Вальпургиевой ночи, чтоб перейти на третий круг, по слухам, более милосердный и щадящий, когда случилась неприятность. Одна из старших сестер, крупно проигравшаяся другим в кости, заявила, что Холопка стащила у нее из сундука три талера — чертовски немалая сума по меркам Шабаша. Едва ли Холопка в самом деле осмелилась посягнуть на деньги, к тому времени она уже нажила порядком опыта и знала немудреные крысиные законы. Она бы скорее отгрызла себе руку, чем посягнула на собственность сестер. Но обвинение было выдвинуто — а обвинения в Шабаше часто переходят в казнь минуя утомительную и хлопотную стадию судебных прений.

Тогда-то Холопку и прорвало. Схватив табуретку, она раскроила головы паре сук, что стояли ближе всего и задала стрекача, бросив все то, чему преданно служила два года. Иногда даже исполнительная крестьянская лошадь, если снять с нее все мясо кнутом, может взбрыкнуть, проломив хозяину голову.

Третий год своего обучения в Броккенбурге Холопка встретила в незавидном положении. Оставившая за спиной Шабаш, в котором из нее пообещали набить чучело, она не имела шанса обрести ковен — ни одна скудоумная сука не возьмет под свое крыло «трехлетку». Младшим сестрам положено выполнять черную работу и беспрекословно выполнять приказы старших, но ни одна «трехлетка», вкусившая жизни в Броккенбурге, вскормленная его дрянной кровью, не позволит командовать собой ровне. Такая только испортит слуг, принесет раздор в ковен, разрушит годами выстраиваемые отношения.

Некоторое время Холопка пыталась выживать сама по себе, но Броккенбург — это не тот город, который благоволит нищим ведьмам. Без серебра в кошельке, без крыши над головой, без товарок и компаньонок не протянуть и месяца. Она знатно отощала, завшивела, заложила сапоги, чтобы не протянуть ноги, и озверела еще больше. Голод и нужда нихера не благотворно сказываются на саднящих шрамах и уязвленной гордости.

Кончилось тем, что Холопка ограбила лавку в Нижнем Миттельштадте. Дерзкая выходка, рожденная скорее голодом и тлеющей в душе ненавистью, чем расчетом и здравым смыслом. Да и не приживается обычно здравый смысл в вытравленной Шабашем душе… Не удосужившись дождаться, пока приказчик отпустит слуг, Холопка ввалилась в лавку с украденным перед тем топором в руках — и потребовала вскрыть сундуки. Приказчик заупрямился, а может, просто не счел серьезной опасностью пошатывающуюся от слабости девчонку с топором в руках. Она выглядела и вполовину не так опасно, как юные суки, на первом круге обучения умеющие щелчком вышибать искры из пальцев и подчинять крохотных, как мошкара, духов.

Холопка положила четверых, приказчика и трех слуг. Она била не так, как полагается бить, орудуя топором, продольными ударами сверху вниз. Она била в лицо. Ее адский владыка, должно быть, проникнувшись ее невзгодами, наделил ее в эту минуту силой голема, потому что удары эти были страшны и смертоносны, не оставляя раненых. Добычей Холопки стала горсть медных грошей, но настоящую награду она обрела позже.

На следующий день броккенбургские газеты изошлись криком, проклиная неизвестного убийцу. Кто-то вспомнил Жеводанского зверя — какого-то вольного демона, который хозяйничал во Франции двести лет назад, прокусывая головы юным девицам и пастухам. Никчемное развлечение, до которого никогда бы не опустился настоящий владыка, скорее всего, шалости кого-то из мелких отродий. Но газеты с удовольствием вспомнили позабытое имя и трепали его на всех углах еще неделелю.

Холопка стала Жеводой. Она сама нарекла себя этим именем, дав возможность любой суке в Броккенбурге оспорить его. Но никто не оспорил. У взрослых девочек свои хлопоты, младшие и без того заняты работой. Впервые ощутив на губах вкус победы, Жевода быстро обрубила все цепи, которые прежде удерживали ее здравомыслие. Вкус свободы здорово пьянит голову, неудивительно, что Жевода, узнавшая его лишь на третий год обучения, принялась хлестать ее стаканами, точно вино.

Черт возьми, за последние полгода Жевода, должно быть, успела славно погулять. Наверняка о ее похождениях была хорошо осведомлена Бригелла, «Камарилья Проклятых» коллекционировала грязные слухи точно изысканные украшения, но — Барбаросса ухмыльнулась, продираясь сквозь толпу — крошка Бри сделалась в последнее время куда менее разговорчивой, чем обычно.