Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Дьявол, в адском царстве за вычетом четырех архивладык обитает семьдесят два владыки нижнего чина, ходящих у них в услужении, и почти каждый из них считает должным хоть чем-то одарить новую душу, примкнувшую к сонму его слуг. Душу, которую он, не колеблясь, сожрет или разорвет в клочья или инкрустирует ею свой дворец, едва только та, вытряхнутая из мертвого тела, окажется в адских чертогах…
Но нет, крошка Барби и здесь вытянула из изъеденной сифилисом руки судьбы самый никчемный билет. Ей достался не маркиз Ориакс, наделяющий высоким положением и могущественными друзьями, не герцог Вапула, всеведующий специалист во всех мыслимых ремеслах и профессиях. Даже не слывущий чудаковатым среди своих сородичей маркиз Декабриа,
Едва ли отец желал ей зла, когда заключал договор. Едва ли он вообще что-то желал кроме двух гульдинеров[14], соблазнительно лежавших на ладони эмиссара. Эмиссара Барбаросса помнила смутно. Она почти не запомнила его лица, не запомнила даже имени, запомнила лишь его карету из золота, олова и графита, движимую чудовищными, оставляющими на земле ожоги, демоническими лошадьми. Он остановился в трактире выпить вина, там-то, верно, и услышал про шестилетнюю дочку углежога. Она и раньше-то была не подарок, колотила сверстников так, что только зубы во все стороны летели, а как лишилась матери, так и вовсе сделалась точно чума.
Стоит ей зайти в трактир за своим беспутным отцом, как там мгновенно скисает все пиво. Половина коров в городе за считанный месяц передохла от ящура, а курицы вместо яиц несутся битым стеклом и дохлыми жуками. Если на кого взглянет, особенно после полудня, у того тотчас делается такая головная боль, что света не видно. Соседский пес впал в бешенство и сутки напролет выл, после чего издох в луже кровавой пены. А когда перелетные птицы летят над Кверфуртом, то облетают дом, в котором она живет, так ровнехонько, будто над ним высится скала…
Эмиссар герцога Абигора, заинтересовавшись, пожелал взглянуть на дочку углежога.
Барбароссу запихнули к нему в карету — сам отец и запихнул, отходив для усидчивости лошадиными постромками — чтобы не вздумала дерзить господину эмиссару. Какое уж тут дерзить… От одного только вида адских коней, нетерпеливо роющих стальными копытами землю и роняющими из оскаленной пасти капли раскаленной смолы, ее охватила такая жуть, что следующий час она провела в беспамятстве, ничего толком не запомнив.
Помнила только, в дорожной карете эмиссара горели свечи, потрескивающие точно настоящие, но распространявшие вокруг себя не тепло, а колючий холод. Пахло чем-то странным — будто бы горелой костью, вишневой настойкой и хлебной плесенью. Что-то жутко шуршало под лавкой, а дорожный сундук, на котором сидел эмиссар, дрожал и позвякивал, будто карета шла по косогору, а не стояла на месте.
Самого осмотра она не запомнила тоже. Осталось только смутное ощущение чужих пальцев, холодных, жестких, с отполированными ногтями, деловито касающихся ее живота и промежности, что-то выщупывающих внутри нее, мнущих кожу…
Когда осмотр был закончен, господин эмиссар вышел из кареты и говорил о чем-то с отцом. Минуты две, не более. А когда закончил, отец потащил ее обратно в дом, примотал тряпьем к скамье и собственноручно выбил сапожной иглой у нее на правой лопатке ведьмину печать в виде символа герцога Абигора — заточенную в тройной круг змееподобную дрянь с треугольной головой и россыпью мелких окружностей вокруг — ни дать, ни взять, кладка змеиных яиц.
Печать вышла скверной, кривой, несимметричной. Грубые отцовские пальцы, закаленные в пламени угольных ям до бронзового блеска, куда ловче управлялись с огромной кочергой, чем с иглой, да и тряслись они к тому моменту так сильно, что он и трубку-то себе без посторонней помощи набить не мог. Его приятель, который воцарился в доме после смерти матери, и с которым он сделался почти неразлучен, не упускал возможности пошалить — тыкал его локтем, заставляя шататься, ставил подножки, зло тряс за плечи…
Два гульденера. Это она узнала уже позже. Ее душа стоила два серебряных гульденера старой магдебургской чеканки. Которые она даже не могла взять в руки без тряпицы — проклятое серебро начинало шипеть в руке, разъедая кожу точно расплавленный металл. Но ей и не требовалось брать их в руки, отец распорядился этим капиталом наилучшим образом. Из этих двух гульденеров один талер и пятнадцать грошей было истрачено на ремонт кровли, еще один талер спрятан в тайник в качестве приданого для одной из младших сестер, выглядевшей почище и помиловиднее прочих. Купленный у заезжего торговца старенький фонограф с гнутой медной трубой и полудюжиной музыкальных кристаллов обошелся еще в сорок грошей, что до остального, этого хватило отцу на основательный двухнедельный загул, после которого он почернел лицом и сам сделался похож на человека, продавшего свою душу в вечное услужение адским владыкам.
Известное дело, что ни дай углежогу, он все превратит в копоть.
Фонограф, перхая и хрипя, еще месяц развлекал их гнусавыми баварскими балладами и древними миннезангами, после чего полумертвый демон, замурованный в чертовой шкатулке, не вытерпел нагрузки, издох и вытек наружу лужицей меоноплазмы. Без демона сама шкатулка имела такую же ценность, как пустой сундук и оказалась быстро разбита ищущей развлечения детворой, а музыкальные кристаллы перебились и перетерялись сами собой. Единственным напоминанием остался медный раструб, через который прежде звучала музыка — если начистить его песком, он издавал завораживающий блеск и еще долго служил игрушкой малышне.
Кровлю разметало той же осенью, когда над Кверфуртом пронеслась свита адских владык, направлявшихся на охоту — шутка ли, у некоторых и дома из земли вывернуло — так что к зиме в доме вновь гуляли холодные ветра. Что до приданого, оно так не пригодилось — в том же году сестра утонула в реке и отец, повздыхав немного, прихватил злосчастный талер в трактир. К тому времени, когда он из него вернулся, покачиваясь, рука об руку со своим приятелем-демоном, он, верно, и сам не помнил, сколько у него было дочерей. А вот крошка Барби запомнила — чертово клеймо еще месяц жгло огнем, благоприятно воздействуя на память.
Герцог Абигор, пожалуй, был не худшим из адских владык.
К этому выводу она пришла восемью годами спустя, уже здесь, в Брокке, насмотревшись на других школярок, своих товарок и сверстниц, каждая из которых щеголяла своим собственным клеймом. Пускай он не был меценатом, одаривающим лебезящих перед ним шлюх золотом и жемчугом, но не был он и кровожадным садистом или развращенным гедонистом, требующим изощренного, противоестественного и просто омерзительного почитания.
Губернатор Моракс наделяет своих послушниц тайными знаниями о камнях и травах, но иссушает их рассудок страшными сновидениями, от которых они в тридцать лет превращаются в заикающихся полубезумных старух. Губернатор Хаагенти в минуты досуга играет со своими сучками в какую-то безумно сложную адскую игру, сочиненную им же, сочетающую в себе трехмерный кригшпиль, руммикуб и особенный сорт дьявольски сложного криббеджа[15]. Выигрыш в этой игре дается ценой таких страшных мыслительных усилий, что часто приводит к мозговой горячке или параличу, а ставка за проигрыш — один палец за каждую проигранную партию. Неудивительно, что послушницы с клеймом Хаагенти большую часть времени заседают не в лабораториях и учебных классах, трансмутируя металлы, а упиваются до отключки дармовым вином, неуклюже держа кубки беспалыми лапами.