Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
Шрифт:
После освобождения Мандельштама выслали. Из Крыма, отрезанного от внешнего мира, можно было выбраться лишь одним путем: по Черному морю. И вот 7 сентября 1920 года Мандельштам садится на дряхлое грузовое судно и после пятидневного плавания по бурному морю высаживается в Батуме, на юго-восточном побережье Грузии, где меньшевики в то время провозгласили социалистическую республику, чье существование продлится недолго. В автобиографическом очерке «Возвращение» он так описывает это плаванье:
«Пять суток плыла азовская скорлупа по теплому соленому Понту, пять суток на карачках ползали мы через палубу за кипятком, пять суток косились на нас свирепые дагестанцы…» (II, 313).
«Я
Осип Мандельштам в эпоху гражданской войны (1919)
Когда измученный морской болезнью беглец вновь ощутил под ногами твердую почву, он тут же пришел в восторг от города Батума, о чем легко догадаться по первым строчкам очерка «Меньшевики в Грузии»:
«Оранжерея. Город-колибри. Город пальм в кадках. Город малярии и нежных японских холмов. Город, похожий на европейский квартал в какой угодно колониальной стране, звенящей москитами летом и в декабре предлагающей свежие дольки мандарина» (II, 316).
Но очарование длилось недолго. Через три дня после прибытия Мандельштам вновь оказывается под арестом; его подозревают в том, что он — агент белых и большевиков одновременно (искусство поэта стоять между враждующими сторонами!). Военный губернатор, к которому приводят Мандельштама, хочет отправить его обратно в Крым. «Темные люди» шныряют по комнате, и в потоке грузинской речи Мандельштаму удается выловить лишь одно слово «большевик». В конце концов его помещают в батумскую тюрьму, находящуюся в гавани. «Люди лежат на полу. Тесно, как в курятнике» (II, 319).
С конвойным по имени Чигуа поэт отправляется в город за хлебом. Конвойный неожиданно говорит: «Я люблю большевиков. Может, ты большевик?» При этом Мандельштам описывает себя так: «Я, оборванец каторжного вида, с разорванной штаниной…» (II, 319). С разрешения часового он идет в редакцию одной русской газеты, ее редактор звонит по телефону гражданскому генерал-губернатору Чиквишвили, и тот приказывает отпустить Мандельштама. 14 сентября 1920 года Мандельштам вновь на свободе, он может ехать дальше в Тифлис. По другой версии, об освобождении Мандельштама хлопотали грузинские поэты Тициан Табидзе и Николо Мицишвили. 26 сентября Мандельштам выступает вместе с Ильей Эренбургом на литературном вечере в тифлисской консерватории. В начале октября оба поэта возвращаются в бронепоезде в Москву. Эренбургу было поручено доставить в Москву важный пакет, и он, оказавшись в роли дипкурьера, получил пропуск и для себя, и для Мандельштама.
Мандельштам не желал покидать Тифлис, не оставив грузинским поэтам, своим друзьям, какого-нибудь веселого стихотворения. И он сочинил короткий и шутливый гимн радости и легкости грузинского застолья, которые давно уже вошли в поговорку; ими Мандельштам наслаждался целых две недели, пока находился в Тифлисе. В стихотворении воспеваются грузинские вина, рисовый плов, шашлык на шампурах и духаны на берегу Куры. Вот последние две строфы:
В самом маленьком духане Ты обманщика найдешь, Если спросишь «Телиани», Поплывет Тифлис в тумане, Ты в бутылке поплывешь. Человек бывает старым, А барашек молодым, И под месяцем поджарым С розоватым винным паром Полетит шашлычный дым (I, 144–145).В стихотворении чувствуется вздох облегчения после двукратного пребывания в тюрьме, опасного путешествия по Черному морю, неизвестности и страха. Это строки жизнерадостного поэта, который еще недавно был «оборванцем каторжного типа», а теперь в гостеприимной Грузии — возможно, в последний раз или впрок, на долгое время, — досыта наелся и вдоволь насладился свободой.
Возвращение в Москву оказалось рискованным путешествием. То возгораясь, то затухая, давали о себе знать очаги гражданской войны. За Владикавказом поезд обстреляли белые. Пассажирам раздали винтовки и предложили отстреливаться. «Все это вывело из себя Осипа Эмильевича, который чувствовал к любому виду оружия непреодолимое отвращение», — свидетельствует
176
Там же. С. 322.
11
Я в ночи советской помолюсь
(Петроград / Тифлис / Батуми 1920–1921)
Октябрь 1920 года: новое столкновение с чекистом Блюмкиным. Пристанище в петроградском «Доме искусств». Холод и голод, мотив чужой шубы. Молитва о «блаженном бессмысленном слове» Ноябрьские стихи, посвященные Ольге Арбениной: о страхе, смерти и поцелуях. Опера Глюка «Орфей и Эвридика» и мандельштамовский миф об Орфее. Нисхождение Психеи в подземное царство, «летейские» стихи. Восстание кронштадтских матросов. Март 1921 года: встреча с Надеждой Хазиной в Киеве. Отпеванье «у Исаака»: последнее христианство. Лейтмотив страха. Май 1921 года: статья «Слово и культура». Церковь-культура и голодное государство, «друзья» и «враги» слова «Поэзия — это плуг». Июнь 1921 года: «командировка» на Кавказ — Баку, Тифлис, Батуми. Отказ от эмиграции. Гибнущие поэты: Александр Блок. Стихотворение «Концерт на вокзале»: «В последний раз нам музыка звучит». 25 августа 1921 года: расстрел Николая Гумилева. Печаль и прозорливость: «Чище смерть, соленее беда». Зимовка и признание в любви к жизни. Осень в Батуми, грузинская поэзия. «Культура опьяняет». Конец декабря 1921 года: возвращение. Остановка в Ростове: воспоминание о «кровавом воскресенье» и отсутствие ностальгии.
Духи насилия, от которых Мандельштам два года тому назад бежал на юг, казалось, только и ждали его возвращения, чтобы снова с ним встретиться. Покинув бронированный поезд, Эренбург и Мандельштам отправились, независимо друг от друга, на поиски ночлега, договорившись встретиться вечером в Доме печати на Никитском бульваре. Собравшиеся там писатели как раз спорили о том, какое направление в поэзии в большей степени отвечает новой действительности: футуризм, возглавляемый Владимиром Маяковским и Алексеем Крученых, или имажинизм, провозглашенный в январе 1919 года Вадимом Шершеневичем, Анатолием Мариенгофом и Сергеем Есениным, который еще недавно считался крестьянским поэтом. Основой поэтического искусства имажинисты считали образ — новый, кричащий, ошеломляющий. Они любили устраивать громкие скандалы и шокировать, например, такими провокационными заявлениями: «Лучшие сторонники нашей поэзии — проститутки и бандиты».
В этот же первый московский вечер, в начале октября 1920 года, на Мандельштама вновь накинулся с угрозами чекист Блюмкин. «Он [Мандельштам] сидел в другом углу комнаты, — вспоминает Эренбург. — Вдруг вскочил Блюмкин и завопил: “Я тебя сейчас застрелю”. Он направил револьвер на Мандельштама. Осип Эмильевич вскрикнул. Револьвер удалось вышибить из руки Блюмкина, и все кончилось благополучно» [177] . Новое столкновение с Блюмкиным, напомнившее о былой травме, побуждает Мандельштама временно покинуть Москву. Путь на юг был отрезан, поэтому он уезжает в Петроград — город своего детства.
177
Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. 1. С. 323.
И уже в октябре Мандельштаму удается занять крохотную не отапливаемую комнату в полуподвальном помещении Дома искусств (набережная Мойки, 59). До революции это здание принадлежала Елисеевым — династии богатых купцов, владевших крупными гастрономическими магазинами. Теперь же в нем нашла себе пристанище толпа голодных художников, поэтов и ученых. Особую атмосферу этого дома, который запомнится современникам как «сумасшедший корабль», Мандельштам описывает в очерке «Шуба» (1922):
«Жили мы в убогой роскоши Дома Искусств, в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные. Не за что было нас кормить государству, и ничего мы не делали» (II, 246).