Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

Дутли Ральф

Дикая кошка — армянская речь Мучит меня и царапает ухо. Хоть на постели горбатой прилечь: О, лихорадка, о, злая моруха! […] Страшен чиновник — лицо, как тюфяк. Нету его ни жалчей, ни нелепей, Командированный — мать твою так! Без подорожной в армянские степи. […] Были мы люди, а стали людьё, И суждено — по какому разряду? Нам роковое в груди колотье, Да эрзерумская кисть винограду (III, 41–42).

Он снова в плену советской действительности. Возвращается

сердечное заболевание, возвращается страх. 31 октября 1930 года, отмечая в Тифлисе свой тридцать первый день рождения, Надежда ухитрилась раздобыть ореховый торт. По этому случаю Мандельштам написал для жены небольшое стихотворение; в нем явственно слышится страх ведущий мотив стихов Мандельштама первой половины двадцатых годов.

Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! А мот бы жизнь просвистать скворцом, Заесть ореховым пирогом, Да, видно, нельзя никак… (III, 35).

В этом стихотворении — и трезвость, и зоркость. Но важнейшим итогом кавказского путешествия — и этого нельзя не видеть! — было другое: к Мандельштаму вернулся драгоценный дар стихосложения.

Армения многообразно одарила поэта. К числу ее «подарков» следует отнести знакомство, обернувшееся многолетней дружбой. В мае 1930 года в чайхане во дворике ереванской мечети Мандельштам знакомится с московским зоологом Борисом Кузиным, который впоследствии расскажет об этой встрече в своих ярких воспоминаниях [269] . Кузин был командирован в Армению Московским университетом для изучения процесса оплодотворения самок кошенили, из которых добывают кармин, натуральный краситель. Кузин был оригинально мыслящим человеком, весьма начитанным: он любил стихи Пастернака и Мандельштама и глубоко почитал немецкую культуру, Гете и Баха. Дружба с Кузиным станет для Мандельштама в начале тридцатых годов важнейшим стимулом для занятий биологией и теорией эволюции, а также — немецким языком. Борису Кузину посвящены отдельные части «Путешествия в Армению» и стихотворение «К немецкой речи», написанное в августе 1932 года. Благодаря своему другу Кузину Мандельштам, порвавший в 1930 году с «литераторами» и ненавистным ему «писательством», заводит ряд знакомств в кругу московских зоологов.

269

Воспоминания Кузина («Об О. Э. Мандельштаме») впервые опубликованы в журн. «Вестник Русского христианского движения» (1983. № 140. III–IV. С. 99–129). Перепечатано в кн.: Кузин Б.Воспоминания. Произведения. Переписка. Мандельштам Н. Я. 192 письма к Б. С. Кузину / Сост., предисл., подг. текстов, примеч. Н. И. Крайневой и Е. А. Пережогиной. СПб., 1999. С. 153–179.

«Я изучал живую речь ваших длинных, нескладных рук, созданных дли рукопожатии в минуту опасности»

Московский зоолог Борис Кузин, с которым Мандельштам познакомился в Ереване в 1930 году

Многообразны армянские дары. Прочная дружба с Кузиным — далеко не самый легковесный из них.

Трудно переоценить значение этого путешествия. Мандельштам обрел «один добавочный день», день, «полный слышания, вкуса и обоняния», — такие слова он напишет в конце «Путешествия в Армению», пересказывая древнюю легенду, восходящую к армянской исторической хронике Фавстоса Бюзанда (V век). Намеки и параллели, зашифрованные Мандельштамом в этой легенде, окажутся в 1933 году главной причиной нового скандала вокруг его прозы. Поэт рассказал историю свергнутого короля Аршака II (345–367), которого жестокий персидский царь Шапух заточил в подземелье Ануш («крепость забвенья»). Один из придворных по имени Драстамат, которому Шапух обещал исполнить его желание, молит царя о милости для Аршака, своего бывшего повелителя: «Дай мне пропуск в крепость Ануш. Я хочу, чтобы Аршак провел один добавочный день, полный слышания, вкуса и обоняния, как бывало раньше, когда он развлекался охотой и заботился о древонасаждении» (III, 211).

Эта история отражает политическую ситуацию

вокруг Мандельштама. За Шапухом здесь скрывается Сталин, за Драстаматом («самый образованный и любезный из евнухов») — Бухарин, а низвергнутый король Аршак — это сам Мандельштам. Характерно, что безжалостный властитель Шапух выведен у Мандельштама «ассирийцем»: «Ассириец держит мое сердце». Не случайно еще в 1922 году в статье «Гуманизм и современность» Мандельштам связывал грядущий тоталитаризм с Ассирией.

Путешествие в Армению оказалось для самого Мандельштама точно таким же «добавочным днем», последним свободным вздохом перед погружением в сталинский кошмар тридцатых годов. Этот «один добавочный день» сменится множеством других — беспросветных.

18

Я тоже современник

(Ленинград / Москва 1931)

Декабрь 1930 года: Петербург-Ленинград, город детства, город мертвых. Ожидание ночных гостей из ОГПУ. Петербург «гроб». Отсутствие жилья. Январь 1931 года: сорокалетие, кухонный бивак и кочевая жизнь. Переезд в «буддийскую Москву». Март — апрель 1931 года: мрачные предчувствия. Москва — «курва». Стихи про «век-волкодав» и стремление отдалиться от волчьей крови. «Шерри-бренди» и чума сталинских лет. Май 1931 года: «Пора вам знать: я тоже современник». Лето в Замоскворечье. Работа над прозой «Путешествие в Армению». «Арбузная пустота» России и мечта об Армении. Возвеличивание глаза: «Французы» К истокам модернизма. Стихотворение «Канцона»: возвращение блудного сына. Царь Давид, начальник евреев. Ключ к «малиновой ласке»: кар тина Рембрандта в Эрмитаже. Мандельштам последний «эллинско-иудейско-христианский поэт».

Поначалу Мандельштам надеялся найти в Тифлисе квартиру и работу, однако падение Ломинадзе не оставило ему ни малейшего шанса. Уже в ноябре 1930 года он возвращается в Москву, а в декабре едет в Ленинград — искать себе какое-нибудь пристанище. Он вновь встречается с городом своего детства, который — после расстрела Гумилева в 1921 году — стал для него и городом своих мертвых. Перемены последних лет потрясли Мандельштама. Стихотворение «Ленинград», написанное в декабре 1930 года, колеблется между старым названием города и новым политическим ярлыком, между городом детства и городом мертвых:

Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухших желез. Ты вернулся сюда, так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей […] Петербург! Я еще не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера. Петербург! У меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса.

Стихотворение проникнуто предчувствием смерти, которую можно изгнать лишь магическим способом: назвав ее по имени. Зато в конце стихотворения отчетливо звучит острая политическая нота:

Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок, И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных (III, 42–43).

Под «черной лестницей» подразумевалась квартира его брата Евгения — он жил на Васильевском острове, 8-я линия, дом 31. Ну а кто такие ночные «гости» и почему они ассоциируются у поэта с кандалами узников, — это было понятно любому читателю-современнику. Мандельштам имеет в виду сотрудников ОГПУ, которые обычно являлись по трое, и всегда по ночам, когда люди спали (или пытались заснуть, преодолевая страх). Это стихотворение, видимо, по цензурному недосмотру появилось в подборке с другими стихами в «Литературной газете» 23 ноября 1932 года. Оно принадлежит к сильнейшим политическим стихам Мандельштама: поэт возвышает свой голос против арестов и смерти.

К январю 1931 года относятся три строчки, оставшиеся неопубликованными при жизни поэта; здесь город открыто называется «гробом» (III, 44). А в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» Мандельштам окончательно прощается с городом своего детства. Напечатанное в апреле 1931 года в ленинградском журнале «Звезда» (№ 4), это стихотворение содержало в себе опасные слова «чуя грядущие казни» и явное оскорбление города Ленина — «колыбели Октябрьской революции»:

Он от пожаров еще и морозов наглее — Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый! (III, 43).