Век Просвещения
Шрифт:
Конечно, по всем письмам и релизам выходит, что никаких чудес Петр наш свет Семенович во время преславнейшей после изничтожения шведского Карлы расейской баталии не делал. Точка. И подчерк. Не делал. Повторяюсь вовсе не без резону. Поскольку однако же и наоборот – не растерялся и в аккурат выполнял офицерский долг, отцами подробно написанный, а великим Государем проштемпелеванный. Безо всяких хрюков и глупых ремизов. Образовалась брешь – послать из резерва. Патроны кончились – поднести зарядные ящики, противник в замешательстве – картечью по нему и гранатами, а потом кавалерией. Орудия по науке расставлены, бьют поверх собственных линий, вражью пехоту накрывают кучно, кони свежие, скачут быстро. Азбучное дело, а почему-то больше ни у кого не сладилось.
Плохо, плохо у нашего начальственного
Вот и весь сказ, никаких чудес, а родное отечество в дамках. Доносят, правда, что чудесил больше всех наш король сверхгениальный, цельной Европы победитель и огнедышащее страшилище многоглавое, до обсеру наших славных союзничков испужавшее. Только сам же себя в дурочку и загнал. То он с одной стороны появляется, то с другой, то во фланг всею силой упирается, то гренадер в обход посылает, то конницу туда-сюда по оврагам водит. Удивительный, скажу я, феатр. И кончилось-то все, как и положено, по-феатральному, когда сам потсдамский гений общеизвестный, Александров и Цезарев, вестимо, младший ненамного брат, в своих перестроениях запутался и кувырком перемариновался. Получился бах-трах и громкий фук. Рокот царский, да побег татарский. Полный полевой разгром и невиданное изничтожение маленьких кочерыжкиных. Пушечки все полированные побросали, и разбежались нежно хваленые прусские солдатики, двадцать лет муштрованные, атаке с ходу многократно обученные и любого неприятеля, кроме нашего брата-русака, двоенажды побивавшие. Ура-ура! Славься, славься! Ну а после этого начался великий позор – уже, исполать вам на все стороны, наш собственный, родимей родимого, скажу больше – исконный.
Поначалу, видать, и не поняли, что король-то бежал в одном исподнем, готовились к продолжению баталии. Ближе к ночи и особливо наутро разъяснилось – победа незнаемая, враг остался без штанов и артиллерии, к сопротивлению непригоден. Вот тут-то сели в кружок и стали думать глубокую думу. Куда идти – то ли на запад, брать ихнюю столицу и с войной оканчивать, то ли подождать союзного друга-австрийца, дабы все вышло без обид, а, насупротив, в великом дружелюбном согласии. А друг-то пишет реляцию длинную, с завитками да финтифлюшками: не пойду к тебе, милок, далеко да боязно, приходи ко мне сам в силезскую мою возлюбленную местность, ради которой вы только что кровь пролили и помоги мне в ней обстоятельно на постой встать. Поскольку, видать, мы Пруссию не одолевать собираемся, а по кусочкам ее растаскивать. И война нам бесславная никакого урона пока не наносит – ведь энто вы за нас воюете, а мы репку хряпаем да жар загребаем.
Ну, наш брат вежливо в ответ: извольте мнение ваше переменить и срочно выступать в указанном азимуте, ибо имеем раненых без счета, а гужевого транспорта кот наплакал. Подпись: жду бестрепетно, вся твоя Маруся. И так цельная неделя проходит в высоких дискуссиях, потом другая… Вестовые уже тропку между армиями в коренной шлях растоптали, но двигаться никто не желает. Зато удивительно сладкие пишут в обе стороны грамоты: одна другой куртуазней и заковыристее. Потихоньку больных всех подсчитали да раненых. И известия пришли дополнительные через месячишко-другой. Король-то, проныра, вместо того, чтобы голову пеплом обсыпать и слезные просьбы слать о милости и почетном ремизе, в три счета новые войска подсобрал и ровно построил, да еще из старых к нему кое-кто прибился. Посему стоит знатный воротила ныне по-прежнему ухватисто, защищает свой головной город Берлин с великою ратью. Поневоле занедужишь, задумаешься. Одно дело держаться
Легким дуновением ушло остатнее лето – и подобно первым двум генеральским раскорякам, наш великий победитель тем же макаром побрел, откуда пришел. С гордостью, да без профиту. Печку топить да чужие раны зализывать. А имперцы, в верности вечной, душераздирающей, на крови замешенной, троекратно поклявшиеся, так с места и не сдвинулись. Но кружевных депеш написали агромадную кипу – будет чем зад подтирать на зимних квартирах. И остались мы со славой, но подпорченной, победой, да не урожайной. И к чему такая война знатная? И союзники чрезмерно знаменитые? Воевать, братцы мои, надо не за них, а за себя, и только, крамолу скажу, по страшной и неизбывной нужде. Уж больно затратная вещь, война эта.
Спрашивается: чего мы от короля хотим? Непонятно. Наказать за нарушение крестного целования – оно прекрасно, но только королей не другие короли наказывают, а Господь Бог. Читайте Писание, там это разъяснено преподробнейше. У нашей же матушки да ее многомудрых советников свой народ есть – вот пусть они его пестуют, жалеют. От того, слышь, и польза может выйти и самое прямое Божье благоволение. Свят-свят, никто меня не слышал, не видел, вот написал кое-что черным по белому, тут же пересмотрел, а потом и в иной раз перечитал, так боязно – до животной жути. Вычеркнул троекратно, но в мысли самой не раскаиваюсь, Господи помилуй!
И после такой суммации только одно могу добавить: аминь. Прямо перед образом. Спаси и пронеси. Все, пошел Василий Гаврилович спать-почивать, видеть сны о пришествии жаркой весны. Камзол на стуле, а свечку задули. Ночь жгуча, как тот арап, раздается громкий храп.
22. Дозорные
Караульные кирасиры Третьего кирасирского Ее Императорского Величества полка Куликов Яков и Кузнецов Семен собирались ночью в близлежащую деревеньку – разжиться или, как говорил Яков, маленько пощупать пруссака. Дело это было строжайше запрещено, да не одним, а целой вереницей громогласных приказов, но, по утверждению Якова, не содержало совершенно никакой опасности. Верилось ему тем паче, поскольку, во-первых, имелся у него здесь кое-какой опыт, а, во-вторых, добыча, что называется, шла прямо в руки.
Недели с три тому назад Яков, бедовая голова, уже успел поживиться точно в такой же деревушке, зайдя чуть не при свете дня в стоявший на окраине дом и унеся с полки над камином заводные часы с боем и еще два-три полновесных предмета из желтоватого металла, которые предусмотрительно завернул в свежесодранную коричневую занавеску. Действовал Яков споро, и никто ему в доме не встретился до тех пор, пока он не собрался ретироваться, но он и тут не растерялся, а грозно потряс походным тесаком перед лицом обомлевшей пожилой пруссачки и быстро поспешил в направлении армейского обоза, который стоял в небольшом леске сразу за деревенским пастбищем. Там он выгодно продал свою добычу какому-то интенданту и даже не пропил все полученные деньги, а отдал половину на сохранение полковому казначею, сказав, что се есть остаток от последнего жалования. Надеялся опосля истратить их чуть повыгоднее, особливо если они опять зайдут в богатый город и можно будет сходно прикупить какой отважный трофей.
Семен страшно завидовал, но согласия пока не выказывал. «Сейчас, – думал он, – скажу: ладно, пойду, прикрою, только ты все сам сделаешь, а деньги поровну». Однако Куликова слегка побаивался, оттого и молчал в некоторой нерешительности, которую умный сослуживец принимал за жестокий торг с многократным повышением ставок.
– У кажного унтера – вот такая телега, – горячился Яков, – а все тащат и тащат. – Что ж нам отставать? Я уж десять годочков уже в беспримерной службе без всякого взыскания и малости еще никакой не сберег. А как случится, упаси Господи, увечье какое или война закончится? Опять на копейку жить до самой старости. Зазря в могилу нищими сойдем. Локти до костей искусаем, а поздно будет. Нам в такие изобильные места более никогда не прийти, особенно если без надзора.