Век Зверева
Шрифт:
В тот день он просидел в ресторане до вечера, часть вечера тоже, а после обходил побережье и слагал сонет, воздушный и изысканный, напитанный эросом и космосом. Придя на круглосуточный переговорный пункт, он попросил телефонную книгу, нашел там адрес девочки и послал ей сонет с посвящением на открытке с видом Бомбея, отчего-то продававшейся везде, и вложил ее в конверт, на котором буйствовали хризантемы.
Люся ничего не понимала в стихах. Ей польстило, однако, что такой уважаемый человек, как Пирогов, «положил на нее глаз». Она долго не могла уснуть, ворочалась, перечитывала сонет. Он назывался «Полет». Когда несколько позже она встретила Ивана Иваныча в городе,
Вдохновленный успехом, Иван тут же разразился верлибром, надушил лист одеколоном и отправил его Люсе с нарочным — товарищем. Та прочла, немного сконфузилась и вложила его в учебник обществоведения, где его и обнаружил папа Печенкин, начальник сборочного цеха. Более всего его поразили строки: «Ты помнишь, как мы летели вдоль Млечного Пути, как принято, без одежд и время ласкало твой лобок…»
Ночью родители Люси вошли к ней в комнату. Из-за двери проникал свет, что исторгал ночник в спальне. Свет этот, рассеявшись и отразившись в огромном коридоре, почти поглощенный им, все же достиг их дочери, и в этом свете она казалась им болезненной и отравленной песнями того мира, куда она ушла от них, того мира, где жили безумные и алчные поэты… Родителям Люси была ненавистна мысль, что Пирогов, о котором они слышали только гадости, находился в отношениях, называемых интимными, с их дочерью.
После первого же вопроса Люся дико огляделась, испугалась, еще миг — и слезы выступили на ресницах, что было сочтено за несомненное и страшное признание. Тогда Люся-старшая бросилась к дочери, и с обоими вышла истерика. Папа Печенкин покинул спальню, взял из секретера бутылку «к празднику» и налил полный фужер…
Так призрак поэта поселился в мирном, почти идиллическом доме.
Некоторое время спустя Иван опять проснулся ночью, стал заваривать себе чай, импровизировать с макаронами и слагать итоговое стихотворение для венка сонетов — «Люсия».
…Телефонный звонок раздался в три часа после полуночи. Люся очнулась, протянула руку, трубка скользнула в ладонь золотой рыбкой несбыточного. Это еще девические сны владели ею. Одновременно в коридоре Люся-старшая осторожно сняла трубку со второго аппарата.
— Простите за беспокойство… Вы получили мои конверты?
— Да, — поперхнулась Люся-младшая и проснулась вовсе.
— Я… я не знаю, как вам все объяснить. Но… столько условностей. Приходите завтра, нет, уже сегодня. Знаете тот скверик за театром?
А на пороге уже вырос папа Печенкин и махал головой: «Соглашайся»…
За час до условленного времени Печенкин положил в рюкзачок саперную лопатку, гирьку на цепочке от ходиков, в карман пиджака засунул все послания поэта и отправился на наблюдательный пункт.
Накрапывало и дуло. Печенкин ждал, Иван не шел, время летело. Глава семьи бегал подкрепляться в кафе напротив, не сводя глаз со скверика. Наконец ему стало ясно, что юный Пирогов на свидание не явился.
…А у Вани тогда ветер был в голове.
Еще утром он почувствовал томление. Окончив поэтический труд, он испытал обычную опустошенность, потом открыл атлас автомобильных дорог и прикинул, как ему добраться до Львова. Денег хватало как раз в один конец…
Старый Печенкин шел домой пешком. На мосту через канал он вынул стихи и стал по листику пускать их на волю. Ветер пытался унести их далеко-далеко, но пронзительный, уже начавшийся дождь сбивал листики на лету и бросал их в неспокойную воду…
А Люся, героиня и жертва, смотрела в окно, подперев юную головку рукою. Ей было жаль, что все так быстро кончилось.
Еще через полтора месяца Иван Иваныч
Печальная история Ивана Ивановича Пирогова и Люси Печенкиной
Иван Иваныч приказал себе в свое время забыть о запретном и несбыточном и забыл.
Теперь, когда Родина освобождала его от многих обязательств и условностей, мысль неожиданная и отчаянная посетила его — как-то вдруг. В действительности это был промысел Божий. В результате политических интриг в верхних эшелонах власти, для которой он с товарищами давно стал разменной монетой, а боевые корабли, согнанные в бухты, залоговой тарой, капитан первого ранга Иван Пирогов получил трехмесячное жалованье. Этим отцы-командиры с ним до конца не рассчитались. Слишком много они должны были ему. Но, получив вдруг совершенно фантастические «лимоны» и уложив крупные купюры в тут же купленный бумажник, а мелкие неся просто в полиэтиленовом пакете, он отправился прежде всего в столицу янтарного края, где отыскал баню, и, взяв отдельный номер, смыл с себя «хуторскую грязь и озерную тину». Одноразовым станком «Жиллет» привел щеки в состояние младенческое и роскошное. После этого он отправился в ближайший универмаг, где купил не очень дорогие брюки, рубашку и легкие летние туфли. Форменку свою упаковал аккуратно и сдал в камеру хранения на вокзале. Круг замкнулся. Он снова шел к Люсе Печенкиной. А перед этим Иван Иваныч выпил большую рюмку хорошего дорогого коньяка в бистро.
Дом этот для него не означал ничего. Не тискал он в этой парадной молодую подружку, не пел ей на лестничной клетке сладкоголосую песню юности, не был изгнан из большой опрятной квартиры. У него были другие дома и парадные. Но сейчас, по прошествии лет, более похожих на эпохи, он едва не пустил слезу. Вспомнил все же, собака…
И венок сонетов, и звонки по телефону за полночь. И импровизации с макаронами. Творческий процесс сопровождался натиранием сыра на терке, поджариванием репчатого лука, особой интуитивной варкой макаронов и, конечно, сухим и крепленым. Но это было как бы оболочкой, сопровождением важного и сокровенного дела. Именно сейчас, на выдохе, когда вдруг оказывается, что вдыхать-то нечего, а пыль и горечь осели на гортани, именно стихи, строгие и прекрасные, помогали ему терпеть… Сам он писать еще не мог, только готовился, клочки строф и рифмы упоительные нанизывал на тонкую веревочку воображения, но день этот, когда все будет снова и всерьез, становился все ближе… Иван Пирогов снова готовился стать человеком.
Дверь в квартире старого фонда (ведь в городе долго ничего не строили, а папа Печенкин начальником был все же и хорошую получил квартиру) была основательной. От старых времен осталась дверь. Не прошивали ее из автомата ППШ, и не прятался в одной из комнат квартиры фашист с фаустпатроном. Иначе бы все здесь выглядело по-другому.
Люся-старшая к старости не растолстела, не потухла, что привело Ивана и вовсе в благодушное настроение. Значит, и ее дочь не очень изменилась с тех пор. Генетика и наследственность — великая вещь.
— Вам кого?
— Мне Люсю.
— Людмилу Александровну? А вы, простите, по какому делу?
— Я ее друг детства.
— Что-то я вас не припоминаю. Да вы войдите.
— Лучше пусть она выйдет.
— Да она по другому адресу живет. А вас, простите, как звать?
— Иван Иваныч Пирогов.
— А?
— Что «а»?
— Погодите, погодите…
— Вы адресок-то скажите.
В памяти ее мелькнуло и погасло что-то, и все вспомнилось.