Век Зверева

Могилев Леонид Иннокентьевич

В старых петербургских домах совершеннейшая звукоизоляция, благодаря стенам, балкам, полам и прочему… Звуки здесь пленники квартир. Но все же один род звуков не может остановить ничто. А так как Птица лежал таким образом, что голова его свешивалась с дивана и почти доставала до пола, то негромкая музыка, причиной которой был транзистор в комнате этажом ниже, достигала своей цели, хотя происходило это и вовсе случайно. Художник Птица слушал блюз и засыпал медленно и легко, уже воспарял; выпала из рук Утопия, раскрылась и встала на ребро.

Но бомжи уже собирались на лестничной клетке перед дверью, за которой засыпал он. Бомжи не знали этого и знать не хотели. Они видели лишь свет в дверном глазке, и этот свет приводил их в

неистовую печаль, и лихоманка их корежила и ломала. Их было пятеро, и все в униформе — резиновых полусапожках по семьдесят тысяч, в которых другие люди ловят рыбу и сажают картофель. Все пять пар сапожек были ядовито-синего цвета, а в темноте так и вовсе черного, и все были подарены «альтруистом» не далее как сегодня утром и снабжены денежным довольствием и необременительной работой.

Все пятеро были в пиджаках. Трое в кепках, один в вязаной шапочке, и еще один, самый молодой, вообще без головного убора. Дальнейшие различия во внешнем виде и умственном состоянии были крайне размыты и нивелированы. Перед началом акции бомжи пустили по кругу литровый пакет кубанского вина, сладкого и крепкого. То, что нужно в данном случае. Потом тот, что в шапочке, ударил в дверь кулаком. Сильно и властно.

…Птица просыпался долго, так как враждебный стук в дверь чудовищным образом совпал с ритмами музыки, что приходила из нижней квартиры. А может быть, это была уже какая-то другая музыка. Музыка постижения счастья. Но он проснулся.

В дверь отчетливо били, а когда Птица миновал огромный пустой коридор и подошел к двери и чуть было не отодвинул засов, а именно на огромный, великолепный засов была заперта дверь в его человеко-убежище, он глянул в глазок и увидел тех, для кого этот глазок предназначался… Вернее, не увидел, так как лестница была темна, а постиг. Компания, услыхав шаги за дверью, обнаружив помутнение в дверном хрусталике, заговорила:

— Козел! Открывай тут же. Ты что, козел, свет в доме жжешь? Хочешь, богомаз, облаву? Оперов с револьверами? Кинологов с шавками? Все сидят чин по чину, со свечечками. Ты в сортире жги, ну в ванной, ну окна завесь. Ты ведь, мразь, полную иллюминацию даешь. Открывай, дерьмо. Дело есть.

Художник Птица был человеком культурным, интеллигентным и, несомненно, обладал тонкой нервной организацией, но жизнь научила его многому.

— Ты, харя, отойди от двери, а то быть тебе битым, — предупредил он говоруна, но тут же другой, в кепке, вытолкнул оратора из площади, ощущаемой через глазок, и возопил:

— Ты, мазила, ты где живешь? В коллективе. Мы все тут одна семья. А значит, всем делиться должны. Плати налог за нарушение светомаскировки. И мы уйдем.

Птица глубоко вздохнул и пошел от двери в комнату. Потом он вернулся и сказал некрасивые слова. И бомжи отпрянули от двери, а потом застучали снова, и уже не кулачищами, а ногами. Но ноги, обутые в сапожки на резиновом ходу, не давали нужного стука.

— Ты, мазюка, положи сто тысяч на подоконник, вот под лестницей, через полчаса. А не положишь, сука, дверь сломаем и… Шабаш, господа-товарищи. Покурим покудова. — И затопотали вниз, в логово.

Музыка уже не звучала, свет за окном погас вовсе. Птица щелкнул выключателем, посидел минуту на диване, хлебнул холодного чифирьку, встал, подошел к окну, уперся локтями в подоконник, глянул вниз и увидел там «филера». Тот смотрел в окно Птицы и улыбался. Тогда художник опять вернулся на диван, лег и стал ждать. Попробовал вспомнить какие-нибудь стихи, но почему-то не смог. Он совсем расслабился, почти уснул и тогда вспомнил строчки древние и чудесные:

Протянулась печаль моя на тысячи ли. Все время грущу. А когда-то луна на подушке лежала и песни о любви текли…

…Птица крался в полной темноте к двери, сжимая в правой руке дрын, огромный

и рябиновый, называемый посохом, полученный в наследство и сбереженный. Это было единственное наследство Птицы. Посоху было лет пятьдесят, и сегодня настал его час. В левой руке художник держал компактный и чрезвычайно мощный фонарь, почти что карбидную лампу. Бомжи вернулись ровно через тридцать минут, из чего следовало, что у них были по крайней мере одни часы на всех, хотя ношение «котлов» кодексом чести не допускалось. На самом деле в их логове работал старый ламповый приемник, найденный, как и прочие порядочные вещи, на свалке и починенный кем-то из них, в прошлом соображавшим в законах Кирхгофа и Стефана-Больцмана.

Они первым делом попытались открыть дверь с помощью фомки, того не понимая, что замок был чистой бутафорией, а запор, поставленный Птицей в первый же день после «новоселья», можно было снести только вместе с дверью и притолокой. Но «старатели» не собирались останавливаться на половине пути и уже изрядно проникли в глубь двери, фомкой отковыривая щепу.

Птица мог попробовать выйти через черный ход. Но он бесшумно отодвинул запор, сгруппировался, распахнул дверь и ударил посохом наугад, потом отстранился и щелкнул фонарем, а на площадке удивленный бомжик с фомкой оседал, раскрыв рот. И еще ударил, теперь уже зряче, по голове того, что рядом, а того, что был с фомкой и теперь поднимался, — ногой по рылу, а набегающего — торцом в живот, и другим концом посоха почти одновременно, снизу, — третьего, и огляделся. И уже можно было поставить фонарь у порога и напасть на тех двоих, что поднимаются по лестнице, вернуться назад, одним прыжком, пока не вскочили в тылу побитые и пока они на карачках, пинками, «рябиной» погнал их вниз, по лестнице. А потом еще долго гнал всю компанию от подъезда, от родного их логова, где приемник и еще три пакета кубанского красного. А успокоившись, он вернулся к себе, запер дверь и поставил на газ чайник. Потом напустил в ванну воды, снял насквозь мокрую одежду и погрузился в воду.

И было утро. Птица восстал ото сна, короткого и освежающего, завтракать не стал и отправился на работу. Ему предстояло проехать в трамвае семь остановок, и это его не радовало. Он нес с собой завернутую в газету «халтуру». Он совсем недавно напылил ее аэрографом и должен был получить за нее сегодня двести тысяч. Еще одним приятным обстоятельством являлся факт аванса, задержанного на десять дней, но все же выплачиваемого сегодня. Это еще двести тысяч. На какое-то время жизнь становилась привлекательной. Несколько позже он предполагал предаться бытовым утехам, то есть взять в кулинарии лангеты, а в гастрономии салат дальневосточный из водорослей и макароны спагетти. Также ему необходимы были три пары новых носков. Венчать день должно было посещение «Академкниги». Но художники предполагают, а Бог располагает.

…Станция была теплой и неопрятной. Всю ночь напролет торговали в буфете вареным мясом, о десяти тысячах порция, резали крупно караваи и переливали в стаканы из многоведерных баков тошнотворное пойло, которое пассажирам тем не менее было милее «Пепси».

Птица опомнился в середине ночи и сделал это не сам, а был настырно и негостеприимно разбужен милицейским чином. На дворе стояла демократия, и потому Птица даже не стал объяснять, куда и зачем он едет и почему спал ночью. Он просто отмахнулся от немолодого лейтенанта, вынул из-под себя сверток с аэрографической миниатюрой и пошел себе по залу ожидания, недоуменный и растерянный, а оттого злой. Как он попал сюда? И как это называется? Он спрашивал, но почему-то никто из транзитной бодрствующей массы объяснить географическое положение станции не мог. И тогда Птица решил, что сошел с ума… Он выскочил на перрон, задрал к небу бороденку, силясь прочесть название, и едва не завыл. Названия не было. Отверстия от штырей и побитые кирпичи были, а самого названия не было.