Век Зверева
Шрифт:
«ТУ» стоял на взлетной полосе метрах в трехстах, форсируя двигатель, готовясь к набору скорости, к взлету.
Бухтояров бы успел выброситься из кабины, откатиться, побежать, ожидая жуткого толчка в спину и полета то ли в новую постылую жизнь, то ли в преисподнюю. Но лайнер двинулся, покатил по дорожке, и в маневре можно было ошибиться, а не хотелось.
Заправщик несколько низковат, и потому он направил его в стойку правого шасси, снес ее, самолет крутнулся на двух точках опоры, потерял устойчивость. Тогда-то он и пропорол крылом цистерну, да и само крыло смялось, и искра от трения металла нашла керосин…
Через
Самолет горел долго и смрадно. Заправленный под завязку топливом, он развалился, отлетела хвостовая часть, фонарь кабины нашли потом почти в километре. Спастись удалось одному из пилотов. Его выбросило взрывной волной так удачно, что он упал на траву возле ограждения и всего лишь получил местные ожоги второй степени и сотрясение мозга. От Бухтоярова не осталось ничего.
…Душа Люси Печенкиной еще не вознеслась. Она бродила возле озера, проникала в дом с выбитыми стеклами, в котором не спешил прибираться Иван, ее давний и близкий друг. Она постояла над Иваном, сидящим возле дуба, поплакала над ним и привиделась своему позднему суженому. Слеза стекла по щеке Ивана. Он очнулся, а Люся решила осмотреть окрестности. Совсем скоро ее призовут туда, в комнату, где белые стены и зеленые холмы за окном. Она будет ждать своего луча, своего знака на срезе холма и потом отправится по коридору, слушая долгую и невнятно-прекрасную музыку, а потом ее личное дело рассмотрит Создатель. А может быть, это будет не он сам, а кто-то из его небесной канцелярии. Она слишком незначительна, чтобы претендовать на внимание столь высокой персоны. Так думала Люсина душа и поражалась тому, что она может думать. Но она знала, что это ненадолго и скоро она будет только ЗНАТЬ.
А пока она решила немного попутешествовать и осмотреть окрестности. Боги Восточной Пруссии заметили ее и грустно улыбались. Все, даже строгий Перкунс. Им было жаль, что они не увидят эту женщину на уборке урожая и не она приготовит белого поросенка в назначенный день.
А пока они берегли Ивана. Люся поступила в распоряжение Патолса. Это он будет хранить ее плоть и превращать ее в травы, туманы и росы. Он повел эту душу к побережью. Они достигли Кенигсберга и устремились туда, откуда люди поднимались в небо на своих рукотворных птицах. Одна из этих птиц догорала сейчас на бетоне. Патолс понаблюдал за отделением тонких оболочек от сгоревших тел и загрустил. Это были души никчемные, черные или мутные. А значит, и останки эти отравят его землю, ибо так велика связь между душой и плотью. Ему придется очень постараться, дабы не страдали травы и росы. Но на то он и Патолс.
Душа Охотоведа была не идеальной, но все же у нее были шансы там, наверху. Он искупил…
Люся различила нечто знакомое в этих эфирных, тычущихся друг в друга оболочках, хотела приблизиться, но Патолс увлек ее за собой и бережно возвратил туда, к озеру, к поместью, название которого он сам не помнил точно. Такое случается даже с богами.
… — Руками не шевелить, ногами не манипулировать, стоять смирно.
Если бы Шток начал стрелять, я успел бы дотянуться до ствола, качнуться и, даже получая пулю, если только не в позвоночник, сердце или висок, расстрелял бы этого спелеолога.
Свет вдруг погас, яркий, предательский, а скудный отсвет, сочившийся словно бы ниоткуда, еще не мог быть различим. На секунду мы оказались в полной темноте, затем все трое упали, перекатились, ожидая нового прошивающего тьму луча. Наконец Зверев осторожно мигнул фонариком, высветил на миг сценическую площадку, опять перекатился в сторону, ощущая, как то же самое сделали его товарищи. Потом сел и включил фонарь. Никакого Штока здесь уже не было, как не было и сумки с документами и чумными контейнерами.
— Где он? — очнулся Олег Сергеевич.
— Через коллектор не выходил. Ушел вглубь, — сказал я. — Есть здесь еще выходы? Наверх есть путь?
— Если только он сам нашел что-то. На моей памяти — это единственный путь к небесам обетованным.
— Что делаем?
— Он может быть где-то рядом, осторожно ищем, — приказал я. И мы двинулись.
— Я здесь сижу. Из меня сегодня поисковик никудышный, — объявил старик.
— А если он на тебя выйдет? У тебя и оружия нет.
— А это что? — и старик показал свой баллончик.
— Возьми еще нож.
— Не возьму.
— Как знаешь.
И мы двинулись. Это просто для очистки совести. Не могло здесь его уже быть. А вскоре мы услышали голоса и увидели свет в конце туннеля. Это значит, что преграда была пройдена и нам следовало покидать подземелье.
Мы отошли от выхода наверх метров сто, когда его начали блокировать сверху. Вначале подъехал банальный фургон с ОМОНом, затем — руководящий «джип», а после, когда мы уже садились в нашу «аварийку» на Эпроновской, — другие ответственные товарищи и руководящие работники.
Вторжений таких вот в мир тишины и покоя, в мир подземного Кенигсберга случалось за всю послевоенную историю множество. Теперь газеты «выстрелят» новой янтарной версией, потом кто-то «оттянется» в брошюре. Телевидение пробежится по месту событий. И никто из праздных обитателей Калининграда никогда не узнает, что же было спрятано в камере, вскрытой под Южным вокзалом, а что лежало в нише наверху — и подавно. Представители ФСБ вывезут некондиционный хлам в ящике, кто-то поднимет в архиве старые документы, может быть, вспомнит Олега Сергеевича. А с того все взятки гладки. Его и не было здесь вовсе. Он где-нибудь на прудах подмосковных был в это время в одиночестве и всегда это докажет. Что взять со старика, если даже он владеет Звездой Героя?
Если Шток — это человек Господина Ши, то нужно ждать его где-то там, на подходе. Если он действует в автономном режиме, то нужно перекрыть все выходы из города, что сейчас практически невозможно. Но скорей всего он сейчас попробует отлежаться. Дождется окончания событий, о которых, вероятно, знает весьма приблизительно, хотя с достаточной долей достоверности. Шток — умница. И больше нет милиционера, походившего на афганского большого человека Наджиба. Есть содержащийся в следственном изоляторе мужик, который очень много знает, но совсем не хочет отвечать на вопросы и, как может, бережет уже не оболочку свою растерзанную, а то, что называется то ли душой, то ли совестью.