Великая фальшивка Февраля
Шрифт:
До войны почти единственным светлым пятном была недолгая деятельность П.Столыпина. В эмиграции очень склонны преувеличивать значение его реформ. По существу, кроме «третьеиюньской» Думы, почти никаких реформ не было: основная реформа — закон о «столыпинском мужике» — была только началом: до войны на отруба и прочее перешло только восемь процентов крестьянского землевладения. Все остальные попытки П. А. Столыпина были похоронены Государственным Советом. Особенный принципиальный интерес представляет проект о выборах в Государственный Совет от западных губерний. Право на участие в выборах имели только крупнейшие помещики. В западных девяти губерниях крупнейшими
ВОЙНА
Культурно и экономически предвоенная Россия росла невероятными темпами. Но «трагические противоречия» — оставались. В Первую Мировую войну Россия вступила в обстановке этих противоречий, при разложившемся правящем слое, при крайней неудовлетворительности командования вооруженными силами, при недостатке вооружения, при незаконченном раскрепощении крестьянства, при разладе между Монархий и верхами, при разладе в среде Династии, при наличии парламента, который только и ждал подходящего момента для захвата власти — при Пуришкевичах, Шульгиных, Милюковых и Керенских, которые делали одно и то же дело , и при совершенно архаическом административном аппарате.
Статс-секретарь С.Крыжановский, ближайший помощник П. А. Столыпина, пишет:
«Основная язва нашего старого бюрократического строя — засилие на верхах власти старцев… Расслабленный старец Гр. Сельский… печальной памяти бессильные старцы Горемыкин, Штюрмер, кн. Голицын. Усталые и телесно и духовно, люди эти жили далеким прошлым, неспособные ни к какому творчеству и порыву, и едва ли не ко всему были равнодушны, кроме забот о сохранении своего положения и покоя» (с. 46).
И дальше (с. 205):
«Министры подкапывали друг друга у Престола, поносили в обществе… Административный и полицейский фундамент Империи остался в архаическом состоянии, совершенно неприспособленным к новым требованиях жизни, и государству пришлось поплатиться за это, когда настали трудные времена».
Бар. Н. Врангель, — отец Главнокомандующего, — пишет, собственно, то же самое:
«Между высшим обществом и народом образовалась пропасть, утерялась всякая связь. «Мы» — правительство, немногие его честные слуги и бесчисленные холопы. «Они» — вся остальная Россия… Мы все могли быть непогрешимы… Результатом этого ослепления было то, что часть «их» действительно стала подкапываться под правительство, остальная часть, — прибавлю, самая лучшая — отошла в сторону от общественных дел и была заменена людьми, желающими не блага страны, а преследующими лишь свои собственные интересы» (с. 63 и 77).
Кн. С.
«Россию губили с двух сторон. Сейчас мы склонны делать ответственными только людей революции. Да, они ответственны за свои дела. Но за свой приход? Разве они не нашли себе подходящей почвы? А где длинный путь, по которому мы шли к тому, к чему пришли? Вот это не все понимают из числа наших соотечественников, которых я встречал после моего бегства из советского ада. Все скошено — понимаете ли вы? Все. Нужна новая стройка, новое здание из нового материала и с новыми работниками».
Это все отзывы правых людей, людей привилегированного слоя. Не Керенских и не Лениных. Самый правый из русских историков — И. Якобий дает еще более жуткую картину:
«Помойными ямами были столичные салоны, от которых, по словам государыни, неслись такие отвратительные миазмы… Русский правящий класс и здесь оплевывал самого себя, как слабоумный больной, умирающий на собственном гноище» (с. 77). Государыня Императрица пишет Своему Супругу о «ненависти со стороны прогнившего высшего общества» (Якобий, с. 7). Тот же И. Якобий (с. 26) пишет:
«Любопытно и поучительно сравнивать рассказы дипломатов о настроениях столичного общества (в начале XIX века . — И. С.) с тем, что другие дипломаты, как М. Палеолог, например, писал о том же и во время Великой Войны. Те же пересуды, та же эгоистическая близорукость, та же злоба к Монарху, то же предательство. За сто лет высшее русское общество не изменилось». Ген. А. Мосолов сообщает:
«Думали, что переворот приведет к диктатуре Вел. Кн. Николая Николаевича, а при успешном переломе в военных действиях и к его восшествию на Престол. Переворот считался возможным ввиду распрей в Императорской Фамилии…» (с. 23).
«..Легкомысленные представители общества думали исключительно о своем собственном благополучии… Ища виновников неудач России, они обрушились на Государя и, в особенности, на Государыню. Видя невозможность отделить Императрицу от Царя, они начали мечтать о дворцовом перевороте» (с. 60).
И на с. 49 свои впечатления суммирует так:
«Мне казалось, что столица объята повальным сумасшествием».
Как видите, все это выражено очень туманно. Никаких имен не названо и никаких фактов не приведено. С. Ольденбург пишет еще осторожнее:
«Измена бродила вокруг Престола…»
И потом не без некоторой наивности добавляет:
«Но, к чести высшего общества, можно сказать, что эта измена так и не воплотилась в жизнь» (с. 232).
Вся эмиграция, в том числе и С. Ольденбург, является именно следствием «воплощения измены», но всю эту тему автор пытается обойти как-то сторонкой, как, впрочем, пытаются и И. Якобий и А. Мосолов. Впрочем, на этой же странице С. Ольденбург приводит чрезвычайно симпатичный факт:
«Дошло до того, что представитель Союза Городов, городской голова Хатисов, ездил на Кавказ, предлагать Вел. Кн. Николаю Николаевичу произвести переворот и провозгласить себя царем».
Вел. Кн. Николай Николаевич отклоняет это предложение под предлогом «монархических чувств армии», но оставляет этот преступный разговор без всяких последствий и даже не докладывает о нем Государю Императору. Председатель Центрального Комитета Кадетской (милюковской ) партии, кн. П. Д. Долгоруков, возражая кому-то, пишет в январе 1917 года:
«Дворцовый переворот не только нежелателен, но скорее гибелен для России. Дворцовый переворог не может дать никого, кто явился бы общепризнанным преемником монархической власти на Русском Престоле».